Большой облом - Владимир Хачатуров

Собеседников было двое. Один – ясно кто, а вот идентификация второго ввергла Аникеева в горечь разочарования. Вторым оказался его бывший мюнхенский учитель Хайнц Редер. Из контекста беседы напрашивался вывод, что знакомы они давно и особых иллюзий в отношении друг друга не питают. Их недоверие друг к другу в частности выражалось и в том, что каждый из собеседников потреблял за ужином свой персональный напиток; Гагома – легкое токайское, Редер – пенное баварское.

Аникеев опять воспользовался паузой, дернул вторую порцию коньяка и вернулся к своим иудам. Иуды же, словно по заказу, завели речь о своем подслушивателе. Причем Редера интересовало, что намерен предпринять его собеседник для того чтобы их общий друг направил свою неуемную энергию в нужное русло. Тогда как Гагома сгорал от любопытства относительно сведений об Анне Сергеевне Берг, добытых Редером в Вене по заказу Аникеева. Из уклончивых ответов Гагомы Александр Николаевич самоотверженно вывел нечто крайне для себя неутешительное. А именно: что действует он в точном соответствии с планами этого колдуна, которые он, кстати, весьма подробно изложил в подкинутых им инструкциях. (У Аникеева даже мелькнула сумасшедшая догадка, что и запись этого разговора он тоже прослушивает в полном соответствии с этими планами.) А из загадочных умалчиваний и туманных экивоков Редера вырисовывался банальный шантаж. Впрочем, сведения, которыми Хайнц собирался шантажировать свою жертву, Аникееву уже были известны, и ничего, кроме сочувствия к ней и сожалений по поводу зря потраченных средств и напрасно изведенного времени, не вызвали.

Запись оборвалась, Аникеев распечатал новую пачку сигарет, откупорил следующую бутылку коньяка. Выпил, закурил и горько задумался. О многом. В том числе о вещих своих предчувствиях. И очень вовремя. В дверь постучали. Дежурный со свежими новостями, подтверждающими его дар ясновидения на все худое.

Новостей было три. Одна очень плохая. Другая – еще хуже. Третья – вообще хоть застрелись!..

В очень плохой сообщалось, что детектив Петр Оленухин, исполнявший обязанности Аникеева, следующего в Харьков, бесследно исчез вместе с сопровождавшей его девицей. Предположительно, в направлении Рима…

Еще худшая новость состояла в том, что его бывший агент-стажер Алекс-Навигатор официально объявил власть мэра низложенной, переименовал Южноморск в Новокротон и поднял восстание новых пифагорейцев…

Застрелиться же уговаривала судебная повестка, в которой горсуд Харькова уведомлял гражданина РФ Аникеева А. Н. о возбуждении бракоразводного процесса со стороны гражданки Украины Аникеевой (в девичестве Ксении Артемовны Яковенко).

К чести Александра Николаевича следует сказать, что он недолго колебался ни с выбором modus-a operandi, ни с последовательностью этот modus operandi составляющих действий.

Побелел лицом Аникеев, достал из ящика стола любимый револьвер имени Смита и Вессона, навел на невидимую мишень и угрожающе процедил:

– Всё, сукины дети, вы меня достали!

Сначала вооруженные люди на бронетранспортерах захватили главпочтамт, вокзал, морской порт, оживленные перекрестки, и только после этого репродукторы сообщили озадаченным горожанам и гостям о чрезвычайном положении, которым федеральное правительство почтило Южноморск. Причина, спору нет, была уважительна, но вряд ли достаточна. Доведение вице-премьера до инфаркта силами преступных группировок ну никак не тянуло на чрезвычайку. Тем более, как вскоре выяснилось, вице-премьер на момент своей мнимой насильственной кончины уже полчаса как находился в отставке вместе со всем правительством. Вопрос: кто же приказал ввести чрезвычайное положение, если правительство оказалось не удел, а президент вообще не в курсе, понимания обстановки населению не прибавил, возможно, еще и потому, что никто на него даже не попытался ответить. Оставалось утешаться задушевной международной истиной всех времен, гласившей, что «если бы правительство работало как надо, здесь (там и повсюду) можно было бы прекрасно жить и достойно умирать». К такому восприятию склоняли и избранные места из радиопереговоров с командиром омоновцев. Люди мы простые, поведал командир, только что из Чечни, всяким тонкостям необученные, чуть что не по нам, так сразу – либо прикладом в морду, либо пулей в лоб…

Самые проницательные моментально поняли: коварные федералы наслали на Южноморск не абы кого, а больших любителей стрелять во все, что дышит, движется, не подчиняется и протестует.

Омоновцы, еще не пришедшие в себя после поспешной переброски из предгорий чеченского ада в пляжные равнины субтропического рая, угрюмо озирались, мрачно скалились и привычно шерстили безмятежные толпы отдыхающих пронизывающе-цепкими взглядами, рефлективно выхватывая из общей массы лица, отмеченные неизгладимой печатью этнической неполноценности – темным волосом, горбатым носом и черными, как в пресловутом романсе, очами…

Роскошные виллы и особняки пригородов заранее настроили их на бескомпромиссный революционный лад, который не в силах были поколебать даже многочисленные флагштоки с развевающимися двуглавыми орлами, Андреевскими крестами и коммунистическими средствами производства на кумачовом фоне. Пижонский городишко, однако, этот Южноморск! Чего стоят центральные улицы, заставляющие своей ухоженной фешенебельностью комплексовать неподготовленные сердца, вселяя в разоренные войною души бредовые мечтания о торжестве социальной справедливости, побуждая непривычные к отвлеченным рассуждениям умы задаваться все тем же извечным, неразрешимо-риторическим вопросом: «Кто виноват в том, что одним всё, а другим – ничего?» Кто бы ни был виноват, терпеть нет мочи…

Во дают! – отвлекаются служивые время от времени на очередное южноморское чудо. – Во зажрались, гады! При каждом телефоне-автомате соответствующая книжка ростом с Библию, и даже не на цепочке! Бери, тащи, продавай, а никто не тащит… Да и кому тащить, если беднота у них ютится в отдельных домиках с мансардами, в окружении мандариновых садов и апельсиновых огородов? Ну разве ж не ёб твою мать?! Ведь ёб жешь, ёб? Вот и комиссары по воспитательной части, снующие от одного взвода к другому, клятвенно это подтверждают…

Наряд омоновцев останавливается перед заведением средней руки, рестораном постной пиши «Семь пятниц на неделе» (вольный английский перевод: «Eight day’s a week»). В дверях возникает румяный хозяин в сопровождении двух хорошеньких помощниц. Его лунообразное лицо озаряет радушная улыбка хлебосола:

– Заходите, ребята, будьте гостями дорогими! Небось, намаялись там с Чечней, оголодали… Блинчиками угощу, пирогами, укропной водочкой на чесночке…

Ребята мнутся, не решаются. Глаза больные, лица хмурые. Ведь строго-настрого приказано: ничего местного не есть, не пить, не употреблять даже с презервативом. Какая уж тут дружба, когда такая служба? Тем более, что согласно вводной, все кругом кажутся наркушами, все заведения – либо опиумными, либо бордельными, либо вообще притонами смешанного типа. Так они вам и поверили в эти семь пятниц вегетарианского баловства! Кто же не знает, что все базовые наркотики растительного происхождения? Поэтому относительным доверием пользуются только обыкновенные шашлычные и чебуречные. А всякие там экзотические непотребства типа корейской харчевни «Съешь друга» или киллер-таверны «Кого убьешь, того и скушаешь» доверием не пользуются, напротив, только дразнят любопытство и провоцируют аппетит…