Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

Со времен Плотина эта идея – чистоты духа, противостоящего грязи материи – глубоко укоренилась в философии эскапизма. Идея чистой поэзии (как некогда – небесной чистоты) проистекает из осознанной трагичности человеческого удела. Не случайно самый большой поклонник Малларме и изобретатель этого словосочетания – «ч истая поэзия» – в письме к своему учителю писал: определение прекрасного легко: оно есть то, что обезнадеживает.

Que l’univers n’est qu’un défaut

Dans la pureté du Non-Etre…

Чистая поэзия – как бы словесный эквивалент этой чистоты небытия. Чтобы уяснить это, надо прежде всего ясно осознать еще раз:

Что вселенная – ошибка

В чистоте Небытия.

Так мы подошли к важнейшей маллармистской категории – молчания.

Молчание

Итак, le poème tu, теория невысказанности, согласно которой вершина поэзии – молчание. Что стоит за этим? Пессимизм? Неверие в действенность поэзии? Отчужденность поэта? Бесплодность музыки слов?

Знаете, кому первому пришла на ум идея молчания? Никогда не догадаетесь! – Платону! Наиболее серьезные произведения, – писал он, – никогда не выливаются в слова. Они «живут в самой идеальной сфере», то есть в голове, где мысли еще не оформлены и не выходят за пределы молчания, из которого возникают.

И не только Платон – все изощренные культуры имели свой символ молчания – таков, например, wuhsin или состояние не-языка, к которому стремился Дзен. Это не удивительно: древние всегда уважали молчащего поэта, как женщину, готовящуюся стать матерью. То же – у Чжуан-цзы: дао, выраженное в слове, уже не дао. Затем в учении Киркегора молчание станет философией: естественным поведением человека на высшей стадии восхождения к Богу.

Молчание в состоянии духовного созерцания, в аскезе, в отчуждении от зла мира – существо исихазма, раннего византийского христианства, еще раньше – тертуллиановского принципа абсурдности веры, ибо тема пустоты, отсутствия, недостижимости и непостижимости, чистоты, герметичности в чем-то эквивалентна космическому молчанию.

В молчании рыцаря веры – боль и страдание, но именно боль и страдание есть гарантия того, что он достиг истины.

Как сердцу выразить себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь:

Взрывая, возмутишь ключи, —

Питайся ими – и молчи.

Или:

О, если б без слова

Сказаться душой было можно!

Или:

А душу можно ль рассказать!

Или:

Не нами

Бессилье изведано слов к выраженью желаний.

Еще позже Брис Парен скажет: язык – это порог молчания, через который мне не дано переступить. Это испытание бесконечностью.

Да, в молчании что-то есть: когда рвешься ввысь, рано или поздно приходишь к тому, что искомой незамутненной чистотой обладает только безмолвие.

Но молчать тоже можно по-разному, на разных языках, на разных уровнях культуры.

Молчание гениальное и молчание немое. Музыка молчания Джона Кейджа: «4 минуты 33 секунды». Доктрина пустоты.

Но только ли молчание как бесплодность? Может быть, вовсе наоборот: молчание как душа вещей… Le silence est l’âme des choses…

Безмолвны слова мои о тебе.

Когда умолкаю – кричу.

Ни крик,

  ни молчание непозволительны

по законам нашего времени.

Ты – мой единственный крик,

Ты – молчанье мое навсегда.

Скептически относясь к Зигмунду Фрейду, Марсель Пруст говорил, что душа человека темна, что «никто не может отдать свою душу», ибо до конца сам ее не знает, ибо на дне души лежит некое молчание, немотство, и, дай бог, чтобы каждому человеку было о чем молчать. Молчание души – один из признаков человечности и радикально отличается от животности – отсюда «фигура молчания» в философии и красноречивое молчание поэта.

Но молчание не есть немота: только в подлинной речи возможно подлинное молчание.

Язык говорит так же, как безмолвный звон колоколов. Молчание безмолвствует, ибо оно оглашает мир и вещи в их сущности.

Глас молчания не есть человеческое. Пожалуй, напротив, человеческое есть языковое.

Только поскольку человек соотносится с голосом безмолвия, постольку и появляется возможность озвученной речи смертных.

В конце концов, – говорит Альбер Камю, – человек в наибольшей степени является человеком благодаря тому, о чем он молчит, а не тому, о чем говорит. И разве его «Посторонний» – не перевод с языка Молчания?

Ингмар Бергман фильмом «Персона» наставляет художника: если он не хочет тратить свой талант всуе, ему остается либо «молчание», либо…

Сегодня «молчание» властно ворвалось в искусство в виде дадаистского или «автоматического» письма и «театра молчания» Ж.-Ж. Бернара, иллюстрирующего знаменитый афоризм Киркегора: «По-настоящему молчишь не тогда, когда молчишь, а когда говоришь».

Молчание, добавляет Хайдеггер, есть аутентичная форма слова…

Что можно добавить к этому? – Разве то, что молчание сегодня приобретает смысл протеста, что уклонение становится выбором…

Эзотерия – для чего?

Мой злейший враг – это реальность. Я успешно борюсь с ней вот уже 30 лет.

К. Андерсен

Чем сильнее противится реальность возможности, тем актуальнее, насущнее эта идея искусства. Искусство ныне вынуждено взять на себя ту роль, которую избрал для себя Дон Кихот: искусство одновременно возможно и невозможно.

Т. Адорно

Отрицание действительности – традиция, уходящая в глубь веков. Гений – почти всегда и в первую очередь – вдохновенный отрицатель. Глубокая неудовлетворенность миром, соединенная со страстным желанием перемен, амбивалентное желание откреститься и переделать лучший из миров – таковы его порывы, рождающие щемящее чувство экзистенциальности.

Чем решительнее я стремлюсь понять мир, тем более безродным представляюсь себе в нем, потому что он как ничто другое не дает мне утешения, – говорит Карл Ясперс.

Туманная поэзия существовала всегда. Ликофрон, живший в III веке до новой эры, писал: «Вы должны идти по следам моих загадок и найти правильный путь к истине, которая в темноте». Темными были Эмпедокл, Архимед, Гераклит, Плотин, Отцы Церкви, средневековые мистики, Данте. Темными были маринисты в Италии, культерантисты и консептисты в Испании, эвфуисты в Великобритании, силезцы в Германии – все барочное искусство с его усложненной, тяготеющей к герметизму поэзией.

Почему? Только ли потому, что элитарность сама по себе так притягательна, а обиды так велики?

Комментируя расхождение путей поэта и черни, Тибо писал:

Поэты тщеславны и чувствительны: им нужны восторги и любовь. Одиночество пробуждает в них