Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин

уязвленную гордость, и когда их никто не слушает, они начинают петь фальшиво.

А певчие птицы?

Да, поэту нравится, когда его слушают многие. Но настоящий, харизматический поэт прежде всего поет для себя. Как соловей. Поет, ибо не может не петь. Поет – даже под страхом смерти. Поет, ибо не имеет других средств выразить себя. И когда поет – разве ему нужны миллионы?

Но почему – эзотерично? изощренно? усложненно?

Поздний Малларме – едва ли не самый темный из французских лириков за все века, добыча разгадывателей ребусов без ключа. Он изобретает мудреные способы уже вовсе ни к чему не отсылать, а взаимоперекличкой речений самодостаточных, начисто избавленных от привязки к своим смыслам вкрадчиво навевать – как в музыке или, позднее, в беспредметной живописи – ту или иную смутную душевную настроенность, влекущую за собой бесконечное число подстановок, всегда более или менее допустимых и всегда более или менее произвольных. Пробуя разрубить затянутый всеми его предыдущими блужданиями узел, мучивший когда-то в России и Жуковского: «…невыразимое подвластно ль выраженью?», и по-своему Тютчева с его «мысль изреченная есть ложь», Малларме доходит до упований на «девственную непорочность» книжных полей и пробелов, способных при «лестничном» расположении печатных строк на листе в разворот страниц и вольных сменах наборных шрифтов сделаться наивыразительнейшими «свадебными залогами Идеи» во всем ее неотразимом первородстве. Однако и тогда, открыв этот пригодившийся стихотворцам XX века графический изыск, по-прежнему ничуть не облегчает доступ к тайне своего замысловатого и тем не менее покоряюще слаженного «самопорождающего» письма, которое колдовски немотствует о бытийно несказанном.

За эзотеричностью маллармизма кроется слишком многое… И естественное восхождение поэзии к своим высшим формам, и огромность художественной культуры, и отчаяние при виде общественного распада, грозного роста лицемерия и лжи, и протест против всех этих «прогрессов», «свобод» и «демократий», бегство от них…

Но – прежде всего – о сознание исчерпанности простоты.

А раз так, то поэт должен использовать все доступные ему средства, чтобы слова не раскрывали своего прямого значения, иначе ему не создать эстетического произведения.

Ведь выдающееся произведение всегда многослойно, только глубинный смысл свидетельствует о присутствии Бога. Нет Бога – нет поэзии.

Чтобы накануне эпохи катастроф и распада ценностей ощутить почву под собой, поэту необходимо было искать опору внутри самого себя, предаться фантазии, погрузиться в недра слова: игнорировать жизнь, чтобы обрести контакт с жизнью.

Заниматься искусством, держась в стороне от мира, невозможно – варварство не позволяет.

Отдавая себе отчет в возможностях и недостатках берущего начало в барочной лирике культа метафор, нельзя забывать, что за затемненностью и метафоричностью стоит нечто большее, чем бегство от жизни. У всех «темных» поэтов – Луиса де Гонгоры, Марино, Донна, Драйдена, Спонда культеранизм, консептизм и музыка слова – лишь средства для проникновения в человеческие глубины.

Герметичность не смущала Малларме: он осознал, что культурная эволюция, движение вглубь невозможны без непрерывного усложнения – языка, речи, смысла, значения. Не то чтобы не пристало – невозможно изъясняться о запредельном, священном, бытийном на сермяжном языке толпы, плебса. Фактически в поэзии происходило то же, что в науке Максвелла и уже родившегося Эйнштейна…

А были ли темнота? герметичность? отказ от мира? Если были – сводима ли поэзия Малларме к «квинтэссенции непонятности»?

Обладая огромной художественной культурой, Малларме никогда не стремился к нарочитости, отвергая писателей, черпающих вдохновение в чернильнице. По природе скромный и простой, он не желал ни изумлять ни эпатировать. Кстати, и ученики его предпочли изощренности – музыкальность и прозрачную красочность слова:

В окне закатом зажжена

Старинной цитры позолота,

Как будто вновь звенит струна

Под шепот флейты и фагота,

И требник в глубине окна

Раскрыт монашенкой печальной,

Вечерню слушает она…

Слова молитвы величальной,

Но ангел озарил стекло,

Неслышно пролетая мимо,

И арфой в руки ей легло

Крыло ночного серафима,

И в полумраке витража, —

Ни струн, ни флейт, ни величанья:

Под пальцами, едва дрожа,

Струится музыка молчанья.

Малларме – разный: рядом с многозначностью символа – прозрачная ясность и злободневность, наряду с «бесплодностью» «Иродиады» – глубочайшая содержательность «Лебедя». «Стихотворения на случай», маленькие, ясные и безыскусные, он писал параллельно с углубленными, насыщенными символами сонетами для посвященных.

Каким шелкам в провалах лет,

Где множество химер истлело,

Сравниться с наготою тела

В глубинах зеркала? О нет!

Знаменам порванным побед

Бахвалиться не надоело;

В поток волос твоих несмело

Я прячу глаз счастливых свет.

Мой рот, ему так мало надо,

Приникнуть к плоти – вся услада,

И он, твой царственный супруг,

В волнах волос, в расплаве лавы,

Как яхонт, дух испустит вдруг,

Глуша последний возглас славы.

Даже «Иродиада» – не столько бегство от реальности, сколько символическая трагедия бесплодия:

Но горе! В сумерки, в воде твоей глубокой

Постигла я тщету своей нагой мечты…

Бессодержательность поэзии символов – такая же бессмыслица, как вычисление процентов декаденства Верлена или Рембо. Это не просто содержательнейшая поэзия, но прежде всего поэзия наиразличнейшая, в которой бесконтрольная запись эмоций уживается с тщательно продуманной звучностью каждого слова, интуитивность и подсознательность – с выразительной сжатостью и дисциплиной языка, плюралистический символ – с красочной зарисовкой, виртуозный поэтический образ – с вульгаризмом.

Если то, что поэт приносит оттуда, имеет форму, он представляет его оформленным, если оно бесформенно, он представляет его хаотичным. Неясное надо передавать неясным, – говорил Рембо. Опасно не то, когда хаос овладевает творчеством, опасно, когда творчество из хаоса вычленяет некую пошлость, объявляя ее последней истиной для всех.

Да, Малларме шел в ногу с культурной эволюцией: говоря, что «броском игральных костей никогда не упразднить случая», он постулировал и физическую неопределенность, и многозначность, и непредсказуемость жизни, своевольное движение которой всегда торжествует над заданностью, выстроенностью, «разумностью», рациональностью. Можно сказать, что в эстетике Малларме декларировал то же, что позже Илья Пригожин в науке. «Подлинность нашему пребыванию на земле» придают не «строй и плац», не утопии и «строгие расчеты», но – соответствие жизни человеческим качествам, многообразию и фундаментальной неопределенности, обеспечивающим движение, развитие, эволюцию культуры.

Малларме фактически изменил понимание эстетической парадигмы как императива, навсегда