Париж - Эдвард Резерфорд

Поэтому Клэр ничем не выдавала своих чувств. В ее душе царили отчаяние, негодование, горькая обида. Но на поверхности все было тихо.

Вернувшись в Париж, обе погрузились в работу в универмаге. Клэр наблюдала за матерью, думая, что она и Фрэнк будут поддерживать отношения. Однако никаких признаков этого не видела.

Каково же было ее удивление, когда в середине сентября ей в «Жозефину» позвонил Фрэнк.

– Я подумал, тебе будет интересно. Сегодня вечером на Монмартре собирается неплохая компания. Хемингуэи, несколько художников, кое-кто из «Русского балета». Если ты свободна, то, как мне кажется, тебе тоже стоит пойти. Это Хемингуэй просил меня пригласить тебя.

Клэр на тот вечер ничего особенного не планировала. И Фрэнк говорил правду: это была как раз такая компания, где ей следовало появиться.

– Надо спросить у мамы, не захочет ли она пойти с нами.

– Там все-таки соберутся люди помоложе.

Встречались они у подножия холма. Когда Клэр подошла, там уже ждало человек двенадцать. Фрэнк приветствовал ее традиционными поцелуями в обе щеки, но ей показалось, что в его манерах появилась какая-то новая теплота. Ничего откровенного, но все-таки…

Чуть позже прибыли Хемингуэи, и веселой гурьбой все загрузились в фуникулер и поехали вверх по крутому склону. Когда под ними поплыли парижские крыши, Фрэнк, которого довольно плотно прижало к Клэр, прошептал:

– У меня на этих подъемниках кружится голова, только ты не говори Хемингуэю.

– Вряд ли он огорчится!

– Конечно нет, но обязательно вставит это в книгу.

На вершине они прошлись от фуникулерной станции к лестнице перед огромной белой базиликой и стали разглядывать Париж, окутанный золотистой дымкой предзакатного солнца. В отдалении стремилась в небо серая стрела Эйфелевой башни. Чуть ниже под ними, на широких крутых ступенях, стекающих с холма, люди и скамейки отбрасывали длинные тени, и те тянулись все дальше и дальше на восток.

Фрэнк стоял рядом с Клэр. Он показал ей Булонский лес, и его рука, задержавшись в воздухе, легла на ее плечо. Тело Клэр ответило на это прикосновение легкой дрожью, и Фрэнк спросил, не холодно ли ей. Клэр мотнула головой.

После того как все насладились видом, компания по узкой улочке перебралась на площадь Тертр и расселась под деревьями за одним большим столом.

Компания подобралась веселая. Клэр уже видела кое-кого из этих людей. Она узнала пару танцоров из труппы «Русского балета». Фрэнк сказал ей, что ожидали Пикассо. Почти напротив нее сидел очень приятный русский с добрым остроносым лицом, лет тридцати с чем-то. Он сказал ей с заметным акцентом, что до войны жил в Париже.

– Я провел в России несколько лет, а теперь снова вернулся во Францию, – объяснил он. – Париж – это место, где нужно быть в наше время.

– Как вы провели лето? – спросила Клэр.

– Мы отдыхали в Бретани несколько недель.

– Фрэнк тоже там был. – Она кивнула в сторону Хэдли.

– Боюсь, я вас там не заметил, – сказал русский Фрэнку, весело блеснув глазами.

Потом она узнала, что русского звали Шагал, но, несмотря на проведенные в Париже годы, он не был одним из тех, кого всем следует знать. Ее дядя ни разу не упоминал этой фамилии, а вот про Пикассо сказал, что слышал о нем.

Тем не менее Фрэнк с Шагалом был знаком, и, пока русский беседовал с кем-то другим, американец рассказал Клэр:

– Он пишет прекрасные душевные картины, особенно о своем детстве в еврейском местечке. Странная живопись, почти сюрреалистичная. Волшебная палитра. – Затем, когда появилась такая возможность, он обратился к художнику: – Я слышал, что в следующем году Воллар организует выставку ваших работ в Америке.

И Шагал скромно кивнул.

– А вы сами поедете туда? – спросил Фрэнк, но русский отрицательно покачал головой:

– Мне такое не по карману.

На Клэр произвел впечатление тот факт, что Фрэнк уже опередил ее в изучении современного искусства. Очевидно, имеет смысл следить за творчеством этого месье Шагала.

Потом они обсуждали Париж и всех замечательных людей, которые в нем жили и работали.

– Забавно, – сказала Клэр. – Когда я слушаю дядю Марка, который был в центре всего, что происходило здесь в течение последних трех-четырех десятилетий, то Париж кажется мне французским городом. Но вы все видите его как-то иначе. Для вас это место, куда приезжают творческие люди, чтобы поиграть. Интересно, какой же Париж настоящий?

Хемингуэй потянулся через стол и подлил ей вина.

– Может, все зависит от точки зрения, – сказал он. – Париж искони гордился тем, что является культурным центром – еще с тех пор, когда здесь открыли университет. Теперь он стал местом, где собираются люди со всего света. Так что сейчас это просто более интернациональная версия того, чем всегда хотел быть Париж. Город – огромный организм. В нем одновременно происходит множество самых разных процессов. История может запомнить или забыть французских президентов, но она оставит в своих анналах импрессионистов, «Русский балет Дягилева», Стравинского и, как мне кажется, Пикассо. Так что же в таком случае Париж? Я думаю, он – это память обо всем том, что в нем случилось. Мы помним корсиканца Наполеона и Эйфеля, который был эльзасцем, и многие из нас помнят, что здесь жил Бен Франклин. Вот что такое Париж. – Он ухмыльнулся. – Париж стал интернациональным городом, и потому теперь он принадлежит всем нам – каждому человеку, живущему на Земле.

Затем все вспомнили про ужин и стали заказывать еду. А потом Хемингуэй и Фрэнк затеяли дружеский спор о Париже и Нью-Йорке, потому что Фрэнк сказал, что после Парижа хочет уехать туда и там жить и работать.

– Оставайся здесь, – сказал ему Хемингуэй. – По крайней мере, в ближайшее время Париж будет тем местом, где вершится будущее искусства. – Он обратился к Клэр: – Вы согласны?

– В том, что касается живописи, танца и моды, то с вами согласятся все, – ответила она. – Лично я очень люблю лондонский театр. И что насчет музыки?

– Стравинский в Париже, – отрезал Хемингуэй. – Чего еще вы хотите?

– Я хочу джаз, – сказал Фрэнк. – Я хочу свежий ритм, и восторг, и импровизацию джаза. А он в Нью-Йорке. И кстати, – посмотрел он на Клэр, – я знаю, что лондонский театр имеет лучшие театральные традиции в мире, но в Нью-Йорке сейчас происходит нечто потрясающее. В этом сезоне на Бродвее пойдет сразу пять пьес Юджина О’Нила.

Но Хемингуэя это не убедило.

– Если ты собираешься писать для сцены, Фрэнк, тогда может быть. Но ни один из стоящих прозаиков и поэтов не хочет быть в Нью-Йорке. Они все в Лондоне или в Париже. Элиот, Паунд, Фицджеральд. Все в Европе.

– Неправда. В Нью-Йорке целая группа сильных писателей. Они каждую неделю собираются в отеле «Алгонкин».