Голубой Марс - Ким Стэнли Робинсон

И в итоге все согласились встретиться там.

Андерхилл теперь стал своего рода музеем и был сохранен в том же виде, какой имел в 2138 году, когда там закрыли железнодорожную станцию. То есть он выглядел не совсем так, как в годы, когда там жили они, но в основе своей остался прежним, так что изменения не должны сильно отразиться на их проекте, как рассудил Сакс. Прибыв туда вместе с несколькими друзьями, он прогулялся вокруг и увидел, что все старые строения остались на месте: изначальные четыре жилища, целиком сброшенные из космоса, Надины сводчатые отсеки с крытой площадью посередине, тепличный корпус Хироко, Надина аркада на северо-западе, Чернобыль, соляные пирамиды и, наконец, Алхимический квартал, которым Сакс завершил свою прогулку, пройдясь между его строениями и трубами, пытаясь подготовить себя к тому, что предстояло им на следующий день. Пытаясь мыслить шире.

Теперь в нем бурлили воспоминания, словно память показывала, что ей не нужна никакая помощь. Здесь, среди этих строений, он впервые увидел преобразующую силу технологий над чистой материальностью природы: ведь, по сути, сначала у них были лишь камни и газы, которые они добывали, очищали, изменяли, комбинировали, придавая новую форму. И делалось это столькими способами, что ни один человек не мог не то чтобы во всех них разобраться, но и представить их результат. Так что он видел, но не понимал: они постоянно действовали, не осознавая своей истинной силы и (вероятно, как следствие) очень слабо ощущая, к чему стремятся. Но тогда, в Алхимическом квартале, он не мог этого видеть. Он был слишком уверен, что мир, если сделать его зеленым, станет прекрасным местом.

И теперь он стоял под голубым небом, на второавгустовской жаре, без скафандра, осматриваясь вокруг и пытаясь думать, копаясь в памяти. Управлять ею было тяжело: воспоминания то и дело являлись сами по себе. Объекты старой части города были отчетливо знакомыми и даже родными. Даже отдельные красные камни и валуны вокруг поселения и попадающие в поле зрения бугры и впадины были хорошо знакомы и, судя по компасу, по-прежнему находились на своих местах. Перспективы эксперимента казались Саксу весьма хорошими: они тоже были на своем месте, в нужном контексте, собранные и готовые. Дома.

Он вернулся к сводчатым отсекам, где они намеревались поселиться. Несколько машин прибыло сюда, пока он был на прогулке, а на подъездных путях у главной железной дороги стояло несколько маленьких экскурсионных поездов. Люди подтягивались. Майя и Надя уже обнимали прибывших вместе Ташу и Андреа, и их голоса звенели, как в какой-то русской опере, словно речитатив, готовый вот-вот перерасти в песню. Из сто одного человека, которые были в начале, сейчас должно было собраться всего четырнадцать: Сакс, Энн, Майя, Надя, Десмонд, Урсула, Марина, Василий, Джордж, Эдвард, Роджер, Мэри, Дмитрий, Андреа. Не так уж много, но это были все, кто выжил и был на связи с остальным миром; остальные либо умерли, либо пропали без вести. Если Хироко и еще семь членов первой сотни, кто был с ней, и оставались в живых, то они не давали о себе знать. Кто знает, может, они собирались заявиться без объявления, как на первый фестиваль Джона на Олимпе, а может, и нет.

В общем, их было четырнадцать. При таком сокращении численности Андерхилл выглядел малонаселенным, и, хотя они могли разбрестись по нему, как им захочется, все сгрудились в южном крыле сводчатых отсеков. И все равно пустота была ощутима. Само это место словно воплощало собой их забытые воспоминания с утерянными лабораториями и умершими товарищами. Каждый из собравшихся страдал от разного рода проблем с памятью: если говорить о них всех, то они сталкивались почти со всеми нарушениями умственной функции, какие только упоминались в литературе, и значительную часть их общения занимали сравнения симптомов и перечисления пугающих и/или потрясающих ощущений, которые они испытали за последнее десятилетие. Так, то забавляясь, то приходя в уныние, они слонялись по кухне в юго-западном углу, где высокие окна выходили на дно центральной теплицы, все еще покрытой толстым стеклянным куполом и покоящуюся в приглушенном свете. Они поужинали пикниковой едой, которую привезли в холодильниках, увлеченно беседуя, а затем разбрелись по южному крылу, чтобы приготовить спальни к беспокойной ночи. Они просидели допоздна, сколько смогли, говоря без умолку, но в итоге стали сдаваться и по одному-двое уходили, чтобы попытаться уснуть. Ночью Сакс несколько раз просыпался и слышал, как кто-то, спотыкаясь, ходил в туалет, шептался на кухне или бормотал во сне, как часто делали старики. И каждый раз, когда ему удавалось снова уснуть, к нему возвращались сновидения.

Наконец, наступило утро. Они встали на рассвете и, освещенные тусклым светом, наскоро поужинали фруктами, круассанами, хлебом и кофе. Каждая скала и холм отбрасывали на запад длинные тени. Как это знакомо.

Они были готовы. Иного пути не было. Собравшись вместе, они глубоко вдохнули и издали несколько беспокойных смешков, не в силах смотреть друг другу в глаза.

И только Майя до сих пор отказывалась пройти процедуру. Никто не мог ее убедить.

– Я не буду, – повторяла она всю прошлую ночь. – Кому-то придется за вами присматривать, если вы все сойдете с ума. Пусть это стану я.

Сакс думал, что она изменит мнение, что она просто упрямилась, как всегда, но теперь он лишь недоумевал:

– Я думал, у тебя самые серьезные проблемы с памятью из нас всех.

– Наверное.

– Тогда для тебя есть смысл пройти процедуру. Мишель давал тебе много лекарств от психических расстройств.

– Я не хочу, – проговорила она, посмотрев ему в глаза.

Он вздохнул.

– Я тебя не понимаю, Майя.

– Я знаю.

И она ушла в старый медпункт в углу, заняв место санитара. Все было готово. Она стала подзывать их по одному и, беря ультразвуковые инъекторы, прижимала к их шеям и с нажатием кнопки вводила им часть комплекса. Затем давала таблетки, содержащие остальную его часть, и помогала вставить беруши, изготовленные для каждого индивидуально и служившие для передачи электромагнитных волн. Сидя в напряженном молчании на кухне, они ждали, пока все завершат процедуру. Тогда Майя проводила их к двери и вывела наружу. И они вышли.

Сакс увидел и прочувствовал образ: яркий свет, ему сдавливает череп, он задыхается, отплевывается. Прохладный воздух, голос матери, будто животный крик:

– Ой? Ой? Ой! Ой!

Затем он лежал на груди, весь в поту и продрогший.

– Во дела.

Гиппокамп был одним из особых участков мозга, которые при прохождении процедуры получили сильную стимуляцию. Это означало, что лимбическая система Сакса, раскинувшаяся под гиппокампом, как сетка под грецким орехом, также была стимулирована, словно орех подпрыгивал на батуте из нервов, и тот резонировал или даже издавал пружинящие звуки. Так Сакс ощутил то, что, несомненно, должно было превратиться в поток эмоций: он не чувствовал ничего определенного, а все эмоции сразу, примерно одинаковой глубины и свободные от всего. Радость, печаль, любовь, ненависть, возбуждение, уныние, надежда, страх, щедрость, жадность – многие из них не отвечали противоположным себе и большинству других эмоций, что в нем бурлили. Итогом этой перенасыщенной смеси – во всяком случае для Сакса, который сидел на скамье возле сводчатых отсеков и тяжело дышал, – стало безудержно набирающее силу ощущение, будто все вокруг приобретает смысл. Оно то раздирало душу, то наполняло сердце – словно его грудь распирало от океанов облаков, и он едва мог дышать. Это походило на ностальгию в энной степени, нечто всеохватывающее, даже, может быть, блаженство – чистая возвышенность чувств, вызванная уже тем, что он просто сидел там, просто был жив! Но во всем этом присутствовала острая боль потери, сожаление об ушедшем времени, страх смерти, страх всего, скорбь по Мишелю, по Джону, по всем. Это так разнилось с привычным спокойствием Сакса, которого порой и вовсе называли флегматичным, что он почти потерял контроль над собой – не в силах пошевелиться, он несколько минут лишь горько сожалел о том, что вообще задумал подобный эксперимент. Это было так глупо и безрассудно – теперь его все будут вечно ненавидеть.