Голубой Марс - Ким Стэнли Робинсон

В день, когда он получил письмо о том, что его приняли в первую сотню, его охватила грусть – но почему? Он не знал. Зато сейчас он видел письмо, выползающее из факса, клен за окном; он позвонил Энн, чтобы узнать, включили ли ее, узнал, что да, включили, немного удивился, ведь она такая одиночка, но ему стало чуть веселее, хотя в целом он все равно оставался грустным. Листья клена покраснели, в Принстоне была осень – традиционная пора для меланхолии, но дело было не в этом, вовсе нет. Просто было грустно. Будто он достиг лишь того, что его сердце отбило определенное количество из положенных ему трех миллиардов ударов. А сейчас их число перевалило за десять миллиардов, и счет продолжался. Нет, этому не было объяснения. Люди были загадками. И когда Энн, в их лаборатории в сухой долине, спросила: «Хочешь, сходим на смотровую площадку?», он согласился мгновенно, без запинки. И, не сговариваясь, они вышли по отдельности: она покинула базу и ушла на площадку, а он пошел следом. И там – о да! – глядя на скопление домиков и купол теплиц, составлявших некий прото-Андерхилл, он взял ее затянутую в перчатку руку в свою, и они сидели бок о бок, рассуждая о терраформировании, в совершенно дружелюбном тоне, без всяких перепалок. Но она вдруг убрала руку, будто чем-то потрясенная, и содрогнулась (было очень холодно, во всяком случая для Терры), а он стал заикаться так же сильно, как потом после инсульта. Кровоизлияние в лимбической системе, мгновенно убивающее некоторые элементы, надежды, желания. Убивающее любовь. И после этого он стал ее изводить. Но был еще антарктический холод, когда они добирались обратно на базу. Даже при всей яркости эйдетических образов новых воспоминаний он слабо помнил, как они возвращались в тот день. Он был отвлечен. Чем же он тогда ее оттолкнул? Маленький человечек. Белый лабораторный халат. На то не было причины. Но это случилось. И оставило свой след навсегда. Даже Мишель никогда не знал, почему это случилось.

Подавленность. Вспомнив о Мишеле, он подумал и о Майе. Энн уже достигла горизонта, и ему уже было ее не поймать, да он и не знал, хотел ли этого, все еще ошарашенный такими неожиданными и мучительными воспоминаниями. И он отправился искать Майю. Прошел мимо того места, где Аркадий высмеял их безвкусицу, мимо теплицы Хироко, где она соблазнила его со своим безличным дружелюбием, как у приматов в саванне, когда альфа-самка хватала какого-нибудь самца, альфа-, бета- или типа «мог бы быть альфа-, но ему это не интересно», и тот избирал единственный достойный способ поведения. Прошел мимо парка трейлеров, где они спали на полу все вместе, как большая семья, а где-то в чулане – Десмонд. Тот обещал им показать, как он тогда жил, где прятался. Вереница воспоминаний о Десмонде, полет над горящим каналом, затем полет над горящим каньоном Касэй, чувство страха, когда люди из сил безопасности пристегнули его к своему странному устройству – то был конец Саксифрейджа Расселла. Теперь он стал кем-то другим, а Энн стала Контр-Энн и еще какой-то третьей женщиной, которая не была ни Энн, ни Контр-Энн. Пожалуй, это могло послужить основанием для их общения. Будто они были двумя незнакомцами, а не теми, кто знал друг друга еще с Антарктики.

Майя сидела на кухне и ждала, пока вскипит большой чайник. Она собиралась заварить чай для них.

– Майя, – сказал Сакс, и слова отдались у него во рту тяжестью, будто камни. – Тебе тоже стоит попробовать. Это не так уж плохо.

Она покачала головой.

– Я помню все, что хочу помнить. Даже сейчас, без твоих лекарств, когда мне с трудом это удается, я все равно помню больше, чем когда-либо сможешь ты. И мне этого вполне хватает.

Был шанс, что малое количество лекарства по воздуху попало ей на кожу и дало какую-то частицу эмоционального опыта. А возможно, это просто было ее обычное состояние.

– Почему этого должно быть мало? – продолжала она. – Я не хочу возвращать свое прошлое, не хочу. Я его не вынесу.

– Может, потом, – сказал Сакс.

Что он еще мог ей сказать? Такой же она была и в Андерхилле – непредсказуемой, капризной. Даже удивительно, насколько эксцентричные личности были отобраны в первую сотню. Но какой выбор был у отборочного комитета? Люди были либо такими, либо недалекими. А недалеких на Марс не отправляли. Во всяком случае сначала. Во всяком случае в больших количествах. К тому же и у глупцов бывают свои сложности.

– Может быть, – сказала она и, похлопав его по голове, сняла чайник с конфорки. – А может, и нет. Я помню столько, сколько помню.

– И Фрэнка? – спросил Сакс.

– Конечно. И Фрэнка, и Джона – всех. – Она ткнула себя большим пальцем в грудь. – Здесь достаточно боли. Больше мне не нужно.

– А-а.

Он вернулся на улицу, отягощенный мыслями, ни в чем не уверенный, выведенный из равновесия. Лимбическая система неистово вибрировала под воздействием всей его прошлой жизни, под воздействием Майи, такой красивой и обреченной. Он искренне желал ей счастья, но что он мог сделать? Майя была совершенно несчастна, и можно сказать, это как раз приносило ей счастье. Или делало ее жизнь полной. Может быть, она ощущала эту эмоциональную переполненность, горькую и неприятную, всю свою жизнь! Ух! Быть флегматиком куда проще. Но она выглядела такой живой! А как она провела их сквозь весь тот хаос на юг, в убежище в Зиготе… В ней было столько силы! Ох уж эти сильные женщины… Столкнуться лицом к лицу с поганостью жизни, прочувствовать ее, не уклоняясь и не защищаясь, просто признав и приняв. Джон, Фрэнк, Аркадий и даже Мишель – они все были полны оптимизма, пессимизма, идеализма, имели каждый свою мифологию, за которой скрывали боль существования, занимались своими науками, но все они были мертвы, тем или иным образом выйдя из игры и оставив Надю, Майю и Энн жить дальше. Сакс, несомненно, был счастливцем, раз его окружали такие стойкие сестры.

Даже Филлис, в каком-то смысле, которая с упрямством дураков шла своей дорогой и довольно успешно, по крайней мере, до определенного момента. И никогда не сдавалась. Никогда ничего не признавала. Она была против того, чтоб его пытали, как сообщил ему Спенсер. Тот самый Спенсер, который провел с ним столько часов аэродинамики, который распивал с ним виски, рассказывая, как Филлис ходила к начальнику службы безопасности в долине Касэй, как требовала отпустить Сакса, предоставить ему необходимый уход – даже после того, как он ее вырубил, чуть не убив веселящим газом, после того как лгал ей в ее постели. Очевидно, она все ему простила, и Спенсер так и не мог простить Майю за то, что убила ее, хоть он делал вид, что все хорошо. А Сакс ее простил, хотя несколько лет вел себя так, будто никак не мог этого сделать, – просто хотел ее помучить. Ах, какую странную рекомбинантную связку они создавали из своих жизней – то ли в результате ее слишком долгой продолжительности, то ли это вообще было типично для людей, живших в одной деревне. Но сколько тут было печали и предательства! Может, воспоминания вызывала потеря – ведь все неизбежно заканчивалось потерей. А как же насчет радости? Он попытался вспомнить: можно ли вернуться в прошлое лишь по категории эмоции, благодаря какой-нибудь занятной мысли. Было ли это возможно? Так, он вспомнил, как бродил по залам, где проходила конференция по терраформированию и увидел стенд с предполагаемым количеством тепла, получаемым благодаря применению «коктейля Расселла» при двенадцати Кельвинах. Как проснулся в Эхо-Оверлуке и увидел, что Великая буря стихла и в розовом небе сияло солнце. Как смотрел на лица сидевших в поезде, когда тот тронулся со станции Ливия. Как Хироко поцеловала его в ухо, когда они сидели в ванной одним из зимних дней в Зиготе и вечера тянулись целыми днями.