Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Я тебя поймал! – вскричал Иван с какою-то почти детскоюрадостью, как бы уже окончательно что-то припомнив, – этот анекдот оквадриллионе лет – это я сам сочинил! Мне было тогда семнадцать лет, я был вгимназии… я этот анекдот тогда сочинил и рассказал одному товарищу, фамилия егоКоровкин, это было в Москве… Анекдот этот так характерен, что я не мог егониоткуда взять. Я его было забыл… но он мне припомнился теперь бессознательно –мне самому, а не ты рассказал! Как тысячи вещей припоминаются иногда бессознательно,даже когда казнить везут… во сне припомнился. Вот ты и есть этот сон! Ты сон ине существуешь!

– По азарту, с каким ты отвергаешь меня, – засмеялсяджентльмен, – я убеждаюсь, что ты все-таки в меня веришь.

– Нимало! На сотую долю не верю!

– Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые,может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну на десятитысячную…

– Ни одной минуты! – яростно вскричал Иван. – Я, впрочем,желал бы в тебя поверить! – странно вдруг прибавил он.

– Эге! Вот, однако, признание! Но я добр, я тебе и тутпомогу. Слушай: это я тебя поймал, а не ты меня! Я нарочно тебе твой же анекдотрассказал, который ты уже забыл, чтобы ты окончательно во мне разуверился.

– Лжешь! Цель твоего появления уверить меня, что ты есь.

– Именно. Но колебания, но беспокойство, но борьба веры иневерия – это ведь такая иногда мука для совестливого человека, вот как ты, чтолучше повеситься. Я именно, зная, что ты капельку веришь в меня, подпустил тебеневерия уже окончательно, рассказав этот анекдот. Я тебя вожу между верой ибезверием попеременно, и тут у меня своя цель. Новая метода-с: ведь когда ты вомне совсем разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверять, что я несон, а есмь в самом деле, я тебя уж знаю; вот я тогда и достигну цели. А цельмоя благородная. Я в тебя только крохотное семечко веры брошу, а из неговырастет дуб – да еще такой дуб, что ты, сидя на дубе-то, в «отцы пустынники ив жены непорочны» пожелаешь вступить; ибо тебе оченно, оченно того втайнехочется, акриды кушать будешь, спасаться в пустыню потащишься!

– Так ты, негодяй, для спасения моей души стараешься?

– Надо же хоть когда-нибудь доброе дело сделать. Злишься-тоты, злишься, как я погляжу!

– Шут! А искушал ты когда-нибудь вот этаких-то, вот чтоакриды-то едят, да по семнадцати лет в голой пустыне молятся, мохом обросли?

– Голубчик мой, только это и делал. Весь мир и мирызабудешь, а к одному этакому прилепишься, потому что бриллиант-то уж оченьдрагоценен; одна ведь такая душа стоит иной раз целого созвездия – у нас ведьсвоя арифметика. Победа-то драгоценна! А ведь иные из них, ей-богу, не нижетебя по развитию, хоть ты этому и не поверишь: такие бездны веры и невериямогут созерцать в один и тот же момент, что, право, иной раз кажется, только быеще один волосок – и полетит человек «вверх тормашки», как говорит актерГорбунов.

– Ну и что ж, отходил с носом?

– Друг мой, – заметил сентенциозно гость, – с носом все желучше отойти, чем иногда совсем без носа, как недавно еще изрек один болящиймаркиз (должно быть, специалист лечил) на исповеди своему духовномуотцу-иезуиту. Я присутствовал – просто прелесть. «Возвратите мне, говорит, мойнос!» И бьет себя в грудь. «Сын мой, – виляет патер, – по неисповедимым судьбамПровидения все восполняется и видимая беда влечет иногда за собою чрезвычайную,хотя и невидимую выгоду. Если строгая судьба лишила вас носа, то выгода ваша втом, что уже никто во всю вашу жизнь не осмелится вам сказать, что вы осталисьс носом». – «Отец святой, это не утешение! – восклицает отчаянный, – я был бы,напротив, в восторге всю жизнь каждый день оставаться с носом, только бы он былу меня на надлежащем месте!» – «Сын мой, – вздыхает патер, – всех благ нельзятребовать разом, и это уже ропот на Провидение, которое даже и тут не забыловас; ибо если вы вопиете, как возопили сейчас, что с радостью готовы бы всюжизнь оставаться с носом, то и тут уже косвенно исполнено желание ваше: ибо,потеряв нос, вы тем самым все же как бы остались с носом…»

– Фу, как глупо! – крикнул Иван.

– Друг мой, я хотел только тебя рассмешить, но, клянусь, этонастоящая иезуитская казуистика, и, клянусь, все это случилось буква в букву,как я изложил тебе. Случай этот недавний и доставил мне много хлопот.Несчастный молодой человек, возвратясь домой, в ту же ночь застрелился; я былпри нем неотлучно до последнего момента… Что же до исповедальных этихиезуитских будочек, то это воистину самое милое мое развлечение в грустныеминуты жизни. Вот тебе еще один случай, совсем уж на днях. Приходит к старикупатеру блондиночка, норманочка, лет двадцати, девушка. Красота, телеса, натура– слюнки текут. Нагнулась, шепчет патеру в дырочку свой грех. «Что вы, дочьмоя, неужели вы опять уже пали?.. – восклицает патер. – O Sancta Maria,[43] чтоя слышу: уже не с тем. Но доколе же это продолжится, и как вам это не стыдно!»– «Ah mon père,[44] – отвечает грешница, вся в покаянных слезах. –Ça lui fait tant de plaisir et а moi si peu de peine!»[45] Ну, представьсебе такой ответ! Тут уж и я отступился: это крик самой природы, это, еслихочешь, лучше самой невинности! Я тут же отпустил ей грех и повернулся былоидти, но тотчас же принужден был и воротиться: слышу, патер в дырочку ейназначает вечером свидание, а ведь старик – кремень, и вот пал в одномгновение! Природа-то, правда-то природы взяла свое! Что, опять воротишь нос,опять сердишься? Не знаю уж, чем и угодить тебе…

– Оставь меня, ты стучишь в моем мозгу как неотвязныйкошмар, – болезненно простонал Иван, в бессилии пред своим видением, – мнескучно с тобою, невыносимо и мучительно! Я бы много дал, если бы мог прогнатьтебя!

– Повторяю, умерь свои требования, не требуй от меня «всеговеликого и прекрасного» и увидишь, как мы дружно с тобой уживемся, – внушительнопроговорил джентльмен. – Воистину ты злишься на меня за то, что я не явилсятебе как-нибудь в красном сиянии, «гремя и блистая», с опаленными крыльями, апредстал в таком скромном виде. Ты оскорблен, во-первых, в эстетическихчувствах твоих, а во-вторых, в гордости: как, дескать, к такому великомучеловеку мог войти такой пошлый черт? Нет, в тебе таки есть эта романтическаяструйка, столь осмеянная еще Белинским. Что делать, молодой человек. Я вотдумал давеча, собираясь к тебе, для шутки предстать в виде отставногодействительного статского советника, служившего на Кавказе, со звездой Льва иСолнца на фраке, но решительно побоялся, потому ты избил бы меня только за то,как я смел прицепить на фрак Льва и Солнце, а не прицепил по крайней мереПолярную звезду али Сириуса. И все ты о том, что я глуп. Но Бог мой, я ипретензий не имею равняться с тобой умом. Мефистофель, явившись к Фаусту,засвидетельствовал о себе, что он хочет зла, а делает лишь добро. Ну, это какему угодно, я же совершенно напротив. Я, может быть, единственный человек вовсей природе, который любит истину и искренно желает добра. Я был при том,когда умершее на кресте Слово восходило в небо, неся на персях своих душураспятого одесную разбойника, я слышал радостные взвизги херувимов, поющих ивопиющих: «Осанна», и громовый вопль восторга серафимов, от которого потряслосьнебо и все мироздание. И вот, клянусь же всем, что есть свято, я хотелпримкнуть к хору и крикнуть со всеми: «Осанна!» Уже слетало, уже рвалось изгруди… я ведь, ты знаешь, очень чувствителен и художественно восприимчив. Ноздравый смысл – о, самое несчастное свойство моей природы – удержал меня и тутв должных границах, и я пропустил мгновение! Ибо что же, – подумал я в ту жеминуту, – что же бы вышло после моей-то «осанны»? Тотчас бы все угасло на светеи не стало бы случаться никаких происшествий. И вот единственно по долгу службыи по социальному моему положению я принужден был задавить в себе хороший моменти остаться при пакостях. Честь добра кто-то берет всю себе, а мне оставлены вудел только пакости. Но я не завидую чести жить на шаромыжку, я не честолюбив.Почему изо всех существ в мире только я лишь один обречен на проклятия ото всехпорядочных людей и даже на пинки сапогами, ибо, воплощаясь, должен принимать инойраз и такие последствия? Я ведь знаю, тут есть секрет, но секрет мне ни за чтоне хотят открыть, потому что я, пожалуй, тогда, догадавшись, в чем дело, рявкну«осанну», и тотчас исчезнет необходимый минус и начнется во всем миреблагоразумие, а с ним, разумеется, и конец всему, даже газетам и журналам,потому что кто ж на них тогда станет подписываться. Я ведь знаю, в конце концовя помирюсь, дойду и я мой квадриллион и узнаю секрет. Но пока это произойдет,будирую и скрепя сердце исполняю мое назначение: губить тысячи, чтобы спассяодин. Сколько, например, надо было погубить душ и опозорить честных репутаций,чтобы получить одного только праведного Иова, на котором меня так зло подделиво время оно! Нет, пока не открыт секрет, для меня существуют две правды: однатамошняя, ихняя, мне пока совсем неизвестная, а другая моя. И еще неизвестно,которая будет почище… Ты заснул?