Братья Карамазовы - Федор Достоевский

– Еще бы, – злобно простонал Иван, – все, что ни естьглупого в природе моей, давно уже пережитого, перемолотого в уме моем,отброшенного, как падаль, – ты мне же подносишь как какую-то новость!

– Не потрафил и тут! А я-то думал тебя даже литературнымизложением прельстить: эта «осанна»-то в небе, право, недурно ведь у менявышло? Затем сейчас этот саркастический тон а la Гейне, а, не правда ли?

– Нет, я никогда не был таким лакеем! Почему же душа моямогла породить такого лакея, как ты?

– Друг мой, я знаю одного прелестнейшего и милейшегорусского барчонка: молодого мыслителя и большого любителя литературы и изящныхвещей, автора поэмы, которая обещает, под названием: «Великий инквизитор»… Яего только и имел в виду!

– Я тебе запрещаю говорить о «Великом инквизиторе», –воскликнул Иван, весь покраснев от стыда.

– Ну, а «Геологический-то переворот»? Помнишь? Вот это такуж поэмка!

– Молчи, или я убью тебя!

– Это меня-то убьешь? Нет, уж извини, выскажу. Я и пришел,чтоб угостить себя этим удовольствием. О, я люблю мечты пылких, молодых,трепещущих жаждой жизни друзей моих! «Там новые люди, – решил ты еще прошлоювесной, сюда собираясь, – они полагают разрушить все и начать с антропофагии.Глупцы, меня не спросились! По-моему, и разрушать ничего не надо, а надо всеготолько разрушить в человечестве идею о Боге, вот с чего надо приняться за дело!С этого, с этого надобно начинать – о слепцы, ничего не понимающие! Разчеловечество отречется поголовно от Бога (а я верю, что этот период – параллельгеологическим периодам – совершится), то само собою, без антропофагии, падетвсе прежнее мировоззрение и, главное, вся прежняя нравственность, и наступитвсе новое. Люди совокупятся, чтобы взять от жизни все, что она может дать, нонепременно для счастия и радости в одном только здешнем мире. Человеквозвеличится духом Божеской, титанической гордости и явится человеко-бог.Ежечасно побеждая уже без границ природу, волею своею и наукой, человек темсамым ежечасно будет ощущать наслаждение столь высокое, что оно заменит ему всепрежние упования наслаждений небесных. Всякий узнает, что он смертен весь, безвоскресения, и примет смерть гордо и спокойно, как Бог. Он из гордости поймет,что ему нечего роптать за то, что жизнь есть мгновение, и возлюбит брата своегоуже безо всякой мзды. Любовь будет удовлетворять лишь мгновению жизни, но одноуже сознание ее мгновенности усилит огонь ее настолько, насколько преждерасплывалась она в упованиях на любовь загробную и бесконечную»… ну и прочее, ипрочее в том же роде. Премило!

Иван сидел, зажав себе уши руками и смотря в землю, но началдрожать всем телом. Голос продолжал:

– Вопрос теперь в том, думал мой юный мыслитель: возможноли, чтобы такой период наступил когда-нибудь или нет? Если наступит, то всерешено, и человечество устроится окончательно. Но так как, ввиду закоренелойглупости человеческой, это, пожалуй, еще и в тысячу лет не устроится, то всякому,сознающему уже и теперь истину, позволительно устроиться совершенно как емуугодно, на новых началах. В этом смысле ему «все позволено». Мало того: еслидаже период этот и никогда не наступит, но так как Бога и бессмертия все-такинет, то новому человеку позволительно стать человеко-богом, даже хотя бы одномув целом мире, и, уж конечно, в новом чине, с легким сердцем перескочить всякуюпрежнюю нравственную преграду прежнего раба-человека, если оно понадобится. ДляБога не существует закона! Где станет Бог – там уже место Божие! Где стану я,там сейчас же будет первое место… «все дозволено», и шабаш! Все это очень мило;только если захотел мошенничать, зачем бы еще, кажется, санкция истины? Но ужтаков наш русский современный человечек: без санкции и смошенничать не решится,до того уж истину возлюбил…

Гость говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, всеболее и более возвышая голос и насмешливо поглядывая на хозяина; но ему неудалось докончить: Иван вдруг схватил со стола стакан и с размаху пустил воратора.

– Ah, mais c’est bête enfin![46] – воскликнул тот,вскакивая с дивана и смахивая пальцами с себя брызги чаю, – вспомнил Лютеровучернильницу! Сам же меня считает за сон и кидается стаканами в сон! Этопо-женски! А ведь я так и подозревал, что ты делал только вид, что заткнул своиуши, а ты слушал…

В раму окна вдруг раздался со двора твердый и настойчивыйстук. Иван Федорович вскочил с дивана.

– Слышишь, лучше отвори, – вскричал гость, – это брат твойАлеша с самым неожиданным и любопытным известием, уж я тебе отвечаю!

– Молчи, обманщик, я прежде тебя знал, что это Алеша, я егопредчувствовал, и, уж конечно, он недаром, конечно с «известием»!.. –воскликнул исступленно Иван.

– Отопри же, отопри ему. На дворе метель, а он брат твой.Monsieur, sait-il le temps qu’il fait? C’est а ne pas mettre un chiendehors…[47]

Стук продолжался. Иван хотел было кинуться к окну; но что-токак бы вдруг связало ему ноги и руки. Изо всех сил он напрягался как бы порватьсвои путы, но тщетно. Стук в окно усиливался все больше и громче. Наконец вдругпорвались путы, и Иван Федорович вскочил на диване. Он дико осмотрелся. Обесвечки почти догорели, стакан, который он только что бросил в своего гостя,стоял пред ним на столе, а на противоположном диване никого не было. Стук воконную раму хотя и продолжался настойчиво, но совсем не так громко, как сейчастолько мерещилось ему во сне, напротив, очень сдержанно.

– Это не сон! Нет, клянусь, это был не сон, это все сейчасбыло! – вскричал Иван Федорович, бросился к окну и отворил форточку.

– Алеша, я ведь не велел приходить! – свирепо крикнул онбрату. – В двух словах: чего тебе надо? В двух словах, слышишь?

– Час тому назад повесился Смердяков, – ответил со двораАлеша.

– Пройди на крыльцо, сейчас отворю тебе, – сказал Иван ипошел отворять Алеше.

Алеша, войдя, сообщил Ивану Федоровичу, что час с небольшимназад прибежала к нему на квартиру Марья Кондратьевна и объявила, что Смердяковлишил себя жизни. «Вхожу этта к нему самовар прибрать, а он у стенки нагвоздочке висит». На вопрос Алеши: «Заявила ль она кому следует?» – ответила,что никому не заявляла, а «прямо бросилась к вам к первому и всю дорогу бежалабегом». Она была как помешанная, передавал Алеша, и вся дрожала как лист. Когдаже Алеша прибежал вместе с ней в их избу, то застал Смердякова все ещевисевшим. На столе лежала записка: «Истребляю свою жизнь своею собственноюволей и охотой, чтобы никого не винить». Алеша так и оставил эту записку настоле и пошел прямо к исправнику, у него обо всем заявил, «а оттуда прямо ктебе», – заключил Алеша, пристально вглядываясь в лицо Ивана. И все время, покаон рассказывал, он не отводил от него глаз, как бы чем-то очень пораженный ввыражении его лица.