Великий Тёс - Олег Слободчиков

— Как отдохнут твои люди, так и пойдем!

— Тогда сегодня пусть отдыхают! Завтра будем грузить струги!

— Завтра так завтра, — согласился Иван и добавил, усмехнувшись в бороду: — Коли молодой жены не жаль.

— Пусть привыкает! — жестко ответил Яков.

Сверх своего хлебного оклада казаки атамана Якова везли двести пудов ржи для атамана Колесникова, за Байкал. Пороги были пройдены. До Верхнего острога казачий голова дал им в гужи по коню на струг. Облегчение было явным, и пока никто из бурлаков не роптал на чужой груз.

Прибывший с отрядом белый поп зычным голосом отслужил молебен об отплытии, окропил суда и людей святой водой. Атаман Яков махнул рукой ертаулам, и первый струг двинулся против течения реки. За последним судном с рожью для строителей Балаганского острога шли Иван Похабов с Савиной.

За время отсутствия головы казаки Дмитрия Фирсова собрали избу. По недостатку леса частокол был поставлен только местами и всего в полторы сажени. Оглядывая строение, старый Похабов проворчал:

— Равнина! Без надолбов никак нельзя! — Притом понимал, каких трудов стоило казакам Фирсова доставить сюда лес. — Ладно уж! Как дойдут руки, так поставим! — скупо похвалил строителей.

Он велел отряду Якова париться в бане и отдыхать, сам стал выспрашивать у Фирсова, какие суда и люди проходили мимо острога. Надзор за воровским тёсом был возложен на него. А время для движения промышленных и воровских ватаг было самым подходящим.

Казаки Якова и строители Фирсова не раз видели русские струги, шедшие вверх по реке. За занятостью они не могли гоняться за ними. У казачьего головы не было надежды, что дозорные, оставленные им на Иркуте, смогут остановить множество людей, уходивших вверх по Ангаре и, скорей всего, за море. Надо было укреплять зимовье на Дьячьем острове и острожек на байкальском култуке.

Иван Похабов дал наставления казакам Фирсова и с отрядом Якова двинулся дальше к Иркуту. Он беспокоился и спешил. В зимовье на Дьячьем острове было оставлено всего только трое служилых, среди них молодой Никитка Фирсов. Иеромонах Герасим со своими вкладчиками защитить их не мог.

Не зря дурные предчувствия томили в пути старого Похабова. Едва сводный отряд дошел до скита, вместо молебна и благословения казаки были ошеломлены известием, что зимовье на Дьячьем острове занято людьми русской породы, невесть откуда прибывшими. Старцев они не почитали, подарков и поклонов черному попу с его вкладчиками не давали, но с иконы Богородицы, подаренной сибирским архиепископом, тайком отколупали драгоценные камни.

— Грех-то какой? — крестился Герасим, оглядывая енисейцев.

— Казаки хоть живы? — стал пытать его и вкладчиков Иван.

— Ничего не знаем! — винились они. — Давно никого не видели. А пришлых бродников было не меньше тридцати.

Вечерело. На повороте реки в лучах заходящего солнца кроваво багровел стрежень. Дойти до устья Иркута засветло отряд не успевал. Иван велел всем стругам переправиться на другой берег и разбить табор.

Как только енисейцы и московские стрельцы с послами переплыли реку, сделались сумерки. Старым казакам здешние места были хорошо знакомы, и они предлагали напасть на зимовье ночью.

— Что там за люди — мы знаем со слов скитников! — разумно воспротивился им Яков. — Среди ночи ненароком можем побить своих. Надо дождаться утра и узнать все явно.

Как ни торопился казачий голова, как ни беспокоился за оставленных им годовалыциков, но вынужден был согласиться с сыном и велел ночевать на берегу.

Чуток старческий сон. Только поблекло звездное небо перед рассветом, он поднял верного десятского Дружинку с проворным молодым казаком, отправил их на остров с наказом: в ссоры не вступать, все высмотреть тайно и вернуться.

Они вернулись на стан на утренней заре. У молодого казака борода висела сопревшей апрельской сосулькой, волосы были мокрыми. Дру-жинка доложил, что в сумерках тайком они подошли к Иркуту против острова. Сколько ни прислушивались, не услышали ни звука, не учуяли дыма. Тогда старый десятский велел молодому переплыть протоку. Тот поплыл нагишом. Остров не обходил, уж больно лютовали на рассвете комары, но в зимовье, в баню заглянул и не нашел там ни души. А зола в очаге была теплой. То ли все ушли, завидев казаков, то ли спрятались где-то на острове.

Выслушав их, старый Похабов взглянул на сына.

— Идти надо! — сказал тот.

Остров был пуст. Лабаз и изба обобраны дочиста. Из железа в зимовье не осталось ни гвоздя, ни крючка.

— В Дауры побежали! — добродушно посмеивались казаки, осматривая остров.

Судя по следам, здешние беглецы еще вечером заметили отряд и ушли вверх по Иркуту.

— Да их с полсотни! — со странным восторгом разглядывали вытоптанный берег казаки.

В избу идти никому не хотелось, хоть там не ел гнус. Задымила баня. Далеко по реке стали разноситься голоса служилых. Савина хлопотала о выпечке хлеба, привычно обживала знакомый остров. За ней послушно ходила невестка и помогала как могла.

Отец и сын Похабовы сидели возле дымокура. Яков помахивал у лица веткой.

— Ладно! — озабоченно рассуждал Иван. — Петруха Тальнин да бе-резовский казак бежали с ватагой. Но Никитка-то Фирсов, сотников сын?

— Что сын? — лениво возражал Яков. — Илимский сотник бежал! Ты глянь-ка на морды моих казаков, — кивнул за плечо и криво усмехнулся. — Послушай, что говорят. Дай волю — сами побегут!.. Дураки! — пришлепнул овода на щеке. — Брешут да смущаются слухами!

— Почем знаешь, что брешут? — пытливо взглянул на сына старый Похабов.

— То я на Витиме не был, то я про Дауры не слыхал, — зло хмыкнул Яков. — Промышленные давно выведали, что в тех местах китайские товары дешевы, а соболь хорош. Только люди Хабарова там беспрестанно воюют и голодают. С ним, с Ерофеем, в Москву отправлены не только даурские мужики и бабы, но и Коська Москвитин с жалобами на самого Хабарова. Сказывал он, разделилось хабаровское войско на два полка, и воевали они меж собой, и голодали, и Хабаров велел по своим из пушек стрелять.

Мы хоть за государево жалованье служим! — строго взглянул на отца. — А они, — кивнул в верховья Иркута, куда ушла ватага, — за пустые посулы!

— Умен! — одобрительно покачал головой Иван. — Среди моей родни таких не было. В мать, однако! — Нечаянно вспомнил Меченку и спросил сына: — Она не так далеко отсюда. Хочешь проведать?

— Как прикажешь! — буркнул молодой атаман. — Ты — голова, не я!

— Вот ведь как все обернулось! — тихо и задумчиво вздохнул Иван, опуская глаза. — Иные казаки били жен за всякое дурное слово. Детей драли в науку. А те нынче и матерей любят, и отцов почитают.

— То я тебя не почитаю! — смутился Яков, бросив на отца быстрый взгляд. — Мать сама себе судьбу выбрала: то в монахини собиралась, то с молодым слюбилась. И зачем мне возле нее срамиться? Состарится — не брошу! А полюбовного ее молодца знать не хочу.