Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик - Игорь Талалаевский

Шкловский. Плыву соленый от слез, тяжелый, почти не высовываясь из воды.

Эльза. Я очень устала.

Шкловский. Кажется, скоро потону, но и там, под водой, куда не звонит телефон и не доходят слухи, где нельзя встретить тебя, я буду тебя любить.

Эльза. Я устала. У меня, как ты сам говоришь, сбита холка.

Шкловский. Я люблю тебя, Аля!

Эльза. Нас разъединяет с тобою быт.

Шкловский. Я люблю тебя, Аля, а ты заставляешь меня висеть на подножке твоей жизни.

Эльза. Я не люблю тебя и не буду любить.

Шкловский. У меня стынут руки.

Эльза. Я боюсь твоей любви, ты когда-нибудь оскорбишь меня за то, что сейчас так любишь.

Шкловский. У меня стынут руки.

Эльза. Не стони так страшно, ты для меня все же свой! Не пугай меня!

Шкловский. Я не ревнив к людям, я ревнив к твоему времени. Я не могу не видеть тебя. Ну что мне делать, когда любовь нельзя ничем заменить?

Эльза. Ты меня так хорошо знаешь, а сам делаешь все, чтобы испугать меня, оттолкнуть от себя.

Шкловский. Ты не знаешь веса вещей. Все люди равны перед тобой, как перед Господом, ну что же мне делать? Я очень люблю тебя.

Эльза. Может быть, твоя любовь и большая, но она не радостная.

Шкловский. Сперва меня клонило к тебе, как клонит сон в вагоне голову пассажира на плечо соседа.

Эльза. Ты нужен мне, ты умеешь вызывать меня из себя самой.

Шкловский. Потом я загляделся на тебя.

Эльза. Не пиши мне только о своей любви. Не устраивай мне диких еден по телефону. Не свирепей.

Шкловский. Знаю твой рот, твои губы.

Эльза. Ты умеешь отравлять мне дни. Мне нужна свобода, чтобы никто даже не смел меня спрашивать ни о чем.

Шкловский. Я намотал на мысль о тебе всю свой жизнь. Я верю, что ты не чужой человек. Ну, посмотри в мою сторону!

Эльза. Ты требуешь от меня всего моего времени.

Шкловский. Я напугал тебя своей любовью.

Эльза. Будь легким, а то в любви ты сорвешься. Ты с каждым днем все грустней.

Шкловский. Когда в начале я был еще весел, я больше тебе нравился.

Эльза. Тебе нужно ехать в санаторий, мой дорогой.

Шкловский. Это от России, дорогая. У нас тяжелая походка. Но в России я был крепок, а здесь начал плакать.

Эльза. Пишу в кровати, оттого что вчера танцевала. Сейчас пойду в ванну. Может быть, сегодня увидимся.

Шкловский. После ванны и переодевания мужчине обычно нужно все начинать сначала. Переодевшись, женщина даже забывает жесты. Синтаксиса в жизни женщины почти нет.

Шкловский. Я не буду писать о любви. Я буду писать только о погоде. Погода в Берлине сегодня хорошая. Синее небо и солнце выше домов. На улице хорошо и свежо. Снега в Берлине в этом году почти не было. Сегодня 5 февраля… Все не о любви. Хожу в осеннем пальто, а если бы настал мороз, то пршлось бы назвать это пальто зимним. Не люблю мороза и даже холода. Из-за холода отрекся апостол Петр от Христа. Ночь была свежая, и он подходил к костру, а у костра было общественное мнение, слуги спрашивали Петра о Христе, а Петр отрекался. Пел петух. Холода в Палестине не сильны. Там, наверное, теплее, чем в Берлине. Если бы ночь была теплая, Петр остался бы во тьме, петух пел бы зря, как все петухи, а в Евангелии не было бы иронии.

Хорошо, что Христос не был распят в России, климат у нас континентальный, морозы с бураном; толпами приходили бы ученики Иисуса на перекрестки к кострам и стали бы в очередь, чтобы отрекаться. Государство не отвечает за гибель людей, при Христе оно не понимало по-арамейски и вообще никогда не понимает по-человечески. Римские солдаты, которые пробивали руки Христа, виновны не больше, чем гвозди. В любви никому ничего не надо. Вход только по контрамаркам. И быть жестоким легко, нужно только не любить. Любовь тоже не понимает ни по-арамейски, ни по-русски. Она как гвозди, которыми пробивают. А если больно? Переведи все в космический масштаб, возьми сердце в зубы, пиши книгу.

Но где та, которая любит меня? Я вижу ее во сне и беру за руки, и называю именем Люси, синеглазым капитаном моей жизни, и падаю в обмороке к ее ногам, и выпадаю из сна. О разлука, о тело ломимое, кровь проливаемая!

Эльза. И пишу тебе письмо, милый татарчонок, спасибо за цветы. Комната вся надушена и продушена; спать не могла — так было жалко от них уйти. В этой нелепой комнате с колоннами, оружием, совой я чувствую себя дома. Мне принадлежит в ней тепло, запах и тишина. Я унесу их, как отражение в зеркале: уйдешь — и нет их, вернулась, взглянула — они опять тут. И не веришь, что только тобою они живут. Больше всего мне сейчас хочется, чтобы было лето, чтобы всего, что было, — не было. Чтобы я была молодая и крепкая. Тогда бы из смеси крокодила с ребенком остался бы только ребенок, и я была бы счастлива.

Я не роковая женщина, я — Аля, розовая и пухлая. Вот и все. Целую тебя, сплю.

Шкловский. Ты дала мне два дела: не звонить к тебе и не видеть тебя. И теперь я занятой человек. Есть еще третье дело: не думать о тебе. Но его ты мне не поручала.

Эльза. Я сама спрашиваю тебя иногда: любишь?

Шкловский. Тогда я знаю, что идет проверка постов. Отвечаю: «Пост номер третий — номер не знаю наверное — место поста — у телефона и на улицах Гидештнихкирхе до мостов на Иоркштрассе, не дальше. Обязанности: любить, не встречаться, не писать писем. И помнить, как сделан «Дон Кихот».

Эльза. А как?

Шкловский. «Дон Кихот» сделан в тюрьме, по ошибке. Дон Кихот получил мудрость в подарок, больше некому было быть мудрым в романе: от сочетания мудрости и безумия родился тип Дон Кихота.

Эльза. Рапорт принят, я пошла.

Шкловский. Я не могу оставить пост.

Эльза. Разводящий уходит легко и быстро, изредка останавливаясь у магазинов.

Шкловский. Смотрит сквозь стекло магазина, смотрит серьезно и хорошо, как дети смотрят на большую красивую куклу.

Эльза. Так ты смотришь на меня.

Шкловский. Солнце встает все выше и выше.

Эльза. Как у Сервантеса?

Шкловский. Да, «оно растопило бы мозги бедному идальго, если бы они у него были». Солнце стоит у меня над головой. А я не боюсь, я знаю, как сделан «Дон Кихот». Он красиво сделан. Смеяться же будет тот, кто всех сильней.