Три фурии времен минувших. Хроники страсти и бунта. Лу Андреас-Саломе, Нина Петровская, Лиля Брик - Игорь Талалаевский

Эльза. И что?

Шкловский. Создал Бог из песка, взятого со дна чертом по Божьему повелению, человека… На свете много разных зверей, и все они по своему славят и хулят Бога. Ты ныряешь на дно моря без слов и выносишь со дна один песок, текучий, как грязь. А я имею много слов, имею силу, но та, которой я говорю все слова — иностранка.

Расхотелось дальше писать. Не нужны мне письма. Не нужна мне гитара. Я знаю, ты не положишь моего письма в коробку на правой стороне твоего стола.

Эльза. Милый, сижу на твоем нелюбимом диване, и чувствую, что очень хорошо, когда тепло и удобно, ничего не болит. У всех вещей сдержанно-молчаливый вид хорошо воспитанных людей. Цветы же прямо говорят: мы знаем, но мы не скажем, а что они знают — неизвестно. Куча книг, которые я могу читать и не читаю, телефон, в который я могу говорить и не говорю, рояль, на котором я могу играть и не играю, лоди, с которыми я могу встречаться и не встречаюсь и ты, которого я должна была бы любить и не люблю. А без книг, без цветов, без рояля, без тебя, родной и милый, как бы я плакала! Ни о чем не мечтаю, не думаю. Милый, я тебя не обижаю, пожалуйста, не думай, что я тебя обижаю. Я чувствую, что начинаю казаться тебе самоуверенной. Я знаю, что я никуда не гожусь, не настаивай на обратном…

Шкловский. Ты никогда не будешь права передо мной, потому что не имеешь ни мастерства, ни любви.

Зачем быть правым человеку, который каждый миг может сказать мне: «Я не просила тебя любить меня» и отставить меня в сторону? Не удивляйся, что я кричу, когда ты не делаешь мне больно. Ну, представь себе Гулливера у великанов: держит его великанша в руке — чуть-чуть, почти не держит, а просто забыла выпустить, а вот сейчас выпускает — и кричит в ужасе бедный Гулливер, звонит по телефону: не бросай меня! Я произнес «люблю» и запустил игру. Где любовь, где книга о любви, я уже не знаю. Игра развивается. Скоро я получу шах и мат. Начало уже сыграно.

Эльза. Сжевала три аспирина, выпила удивительное количество разных горячих вещей, гуляла по квартире босиком в шубе, разговаривала с кем-то по телефону, ела селедку с картошкой, долго ничего не делала, а теперь пишу тебе. Твоя любовная инерция меня немного пугает. Прямо жутко. Ты кричишь, раздражаешься на собственный голос и еще пуще кричишь. А ну, как ты по инерции объяснишься в любви чему-нибудь совершенно неподходящему? Не злись только. Сшей себе новый костюм и чтобы у тебя было шесть рубашек: три в стирке а три у тебя. Галстук я тебе подарю. Чисти сапоги. А со мной говори о книжках, я буду стоять на задних лапах совсем вертикально и слушаться. Теперь буду спать. Неужели я заболею и завтра не смогу танцевать? Такой у меня хороший англичанин танцор. Неужели заболею? Такой холод. Мне нужны ботинки или автомобиль. Заложить что ли душу дьяволу? Может быть, и не худо в закладе? Целую, милый, только бы не разболеться.

Шкловский. Все герои русской литературы попадают в достаточно глупое положение. Бедный Онегин — Татьяна отдана другому. Бедный Печорин — без Веры. У Толстого то же горе. Чаплин говорил, что наиболее комичен человек, который, вися вниз головой, пытается оправить свой галстук. Мы все живем, оправляя свои галстуки. Но мой галстук, который ты мне купила, еще не обжился на моей шее. И я, попав в положение литературного героя, не знаю, что делать.

Ты писала о любовной инерции. Есть еще инерция несчастья. Мне за границей нужно было сломиться, и я нашел себе литературною любовь. Я сразу пришел к женщине с тем, что она меня не любит. Я не говорю, что иначе она бы меня полюбила. Но все было предопределено. Чтобы снизить трагедию, нужна ирония. Как в «Евгении Онегине» — «уж не пародия ли он? «Ну, например: я глухой. То есть я клепал в жизни котлы, придерживая изнутри заклепки. В ушах гром. Вижу, как шевелятся у людей губы, но ничего не слышу. Меня оглушило жизнью, глухие же люди очень замкнуты. Остается немое кино. Как у Чаплина.

Эльза. Милый, о Таити я вспоминать люблю, но рассказываю неохотно. Мама всегда говорила, что я неинтеллигентно отношусь к событиям и окружающему миру: не знаю, сколько на Таити жителей, белых и черных, сколько километров в окружности, какой высоты горы. Впрочем, речь не о том. Я хотела рассказать тебе о Танюше. Андрей подарил мне маленькую лошадку.

Назло экватору, температуре и кокосовым орехам я назвала ее Танюшей. Очень была довольна, когда старый, черный Талу звал ее: «Таню-са». Ходила я за ней сама, чистила, кормила и поила. Она тоже ко мне хорошо относилась. Приходила к террасе за бананами и легонько ржала. Когда Танюша отъелась и стала блестящая и красивая, характер ее круто изменился: не желала, чтобы на нее садились, а как сядешь, начинает вертеться и так и сяк, пятится, все равно, что бы за ней не было: вода, колючий забор, люди. А потом и вовсе убежала в глубь острова — ищи ее! Андрея как раз не было, он часто уезжал осматривать другие острова. А у моей спальни было пять дверей и окон. Все настежь! Ночи на Таити такие беззвучные, насыщенные, такие яркие, что сами черные ни за что ночью от дома не отойдут. Я боялась до одури, до слез. Наконец догадалась перед дверью положить

Талу. Как раз после побега Танюши я всю ночь проплакала. Я часто плакала в те времена. Талу услыхал и думал, что я боюсь — муж приедет и будет бить меня за то, что лошадь пропала. Наутро говорит: «Ты не плачь, я Танюсу найду, и твой муж ничего не узнает». Разослал во все концы веселых черных мальчишек, и Ташюшу водворили на место. Когда приехал Авдрей и узнал про побег, то сейчас же и продал ее. Он относился к лошадям, как к людям, и нашел, что она выказала такую черную неблагодарность, которую простить нельзя. Танюшу погрузили на пароходик и увезли к англичанину на Мореа. Как ее, верно, качало, бедную!

Шкловский. Письмо твое хорошее. У тебя верный голос — ты не фальцетишь. Мне немножко даже завидно. Ты была на Таити и тебе, кроме того, легче писать. Мне надоело умное и ирония.

Аля, я не могу удержать слов! Я люблю тебя. С восторгом, с цымбалами. Ты загнала мою любовь в телефонную трубку. Это я говорю. А слова говорят: «Она единственный остров для тебя в твоей жизни. От нее нет тебе возврата». Женщина, не допустившая меня до себя! Пускай ляжет у твоего порога, как черный Талу, моя книга. Но она белая. Нет, иначе. Любимая! Пускай окружит моя книга твое имя, ляжет вокруг него белым, широким, немеркнущим, невянущим, неувядающим венком.

Шкловский. Я очень сентиментален, Аля.

Эльза. Это потому, что ты живешь всерьез. А может быть, весь мир сентиментален.

Шкловский. Тот мир, адрес которого я знаю. Он не танцует фокстрот. В 13 году был у меня в России ученик, японец. Фамилия его была Тарануки. Служил он секретарем в японском посольстве.

Эльза. А в квартире, где он жил, была горничная Маша из города Сольцы.

Шкловский. В Машу все влюблялись: дворники, жильцы, почтальоны, солдаты.