Литература как жизнь. Том II - Дмитрий Михайлович Урнов

по-русски в Европе и не имеющие отношения к США, однако именно в США произведения В. Сирина, пусть под другим именем – благодаря славе В. Набокова, обрели вторую, с первой по известности не сравнимую жизнь. Сумев удовлетворить условиям американского способа производства литературных величин, наш соотечественник стал первой, изначальной фигурой в том ряду, который формируется и, вероятно, еще будет формироваться из американских писателей русского (советского) происхождения.

Набоков представляется мне непосредственным преемником Федора Сологуба (1863 – 1927), но преемником худших, слабейших его сторон. Это подстрочное примечание к Сологубу, в первую очередь, к сологубовскому роману «Мелкий бес».

Мои суждения покажутся, конечно, грубыми по форме и неверными по существу. Что касается формы, то в отношении Набокова, который вел себя с наглостью, я думаю, грубость вполне уместна и естественна. Как же еще говорить о человеке, который, рассуждая о других писателях, за словом в карман не лез и мог сказать о Достоевском, что это второстепенный автор, чье значение сильно преувеличивается? По существу же сопоставление Набокова с Ф. Сологубом может показаться неоправданным, прежде всего, социально, Федор Кузьмич Сологуб – «кухаркин сын», бастард, а Владимир Владимирович Набоков – наследник богатейшего семейства, сын дворянина и сановника, основателя влиятельной партии. Разумеется, сословная дистанция между Сологубом и Набоковым велика, но духовно они состоят в том родстве барина с лакеем, которое, как характерное явление, вскрыл Достоевский. Они оба восходят к персонажам Достоевского, прежде всего, к «подпольному человеку», это персонажи, осмелевшие до того, что они сами стали себе хозяевами – писателями.

Осмеление проявляется во все меньшей подконтрольности изображаемых чувств и страстей. Уже «подпольный человек» озадачивает, ошеломляет нас видимой бесконтрольностью всех своих проявлений. Но глубина мысли, содержащаяся в произведении, в «Записках из подполья», говорит нам о том, что это ущемленное ничтожество не может быть делом своих собственных рук, это существо созданное, наблюдаемое великим автором. Незабываемый Передонов, основной персонаж «Мелкого беса», хамит открыто, бесстрашно, и все же над ним тоже еще чувствуется высшая, авторская незаурядная воля. Когда же я почитал Набокова, то мне вспомнился тот же Передонов, но уже как бы добившийся полного самоуправства. «Ты, может, еще и плюнешь?» – говорят Передонову иронически. А он «взял и плюнул». Именно такое впечатление оставалось у меня от чтения Набокова, тем более что мотив назло сделанной и сошедшей с рук гадости, можно сказать, проходит у него во многих вещах красной нитью, как, например, в «Машеньке», его первом романе, – бросить в почтовый ящик окурок, наозорничать, и притом небезобидно: это порывы прямого потомка Передонова, окончательно охамевшего холуя.

До чего скупо был наделен Набоков литературными способностями, видно по его самой первой публикации, переводу «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла. По ранним вещам судить исчерпывающе об авторе нельзя, но в этом переводе, как уже не поддающийся изменению остов всей дальнейшей постройки, торчит угловатый, с напряжением сконструированный, неудобочитаемый язык. Измениться может многое. – стиль едва ли… Беспомощность перевода сказывалась уже в отдельных фразах, которые мне попадались в международной кэрроллиане обычно с присказкой: «В своем блистательном переводе Набокова…» и т. д. Это тоже было знакомо: в один прекрасный день тусклое объявляется ярким, и все тут. Но когда мне удалось прочитать перевод полностью, я все-таки поразился, до какой же беспардонной степени он бездарен[305]. Но дело не только в переводе. Стало ясно, что этот человек изначально не владел языком, что он не мог писать, а раз уж он все-таки стал писать и сделался писателем, даже знаменитым, это означало, что он всеми способами скрывал свою неспособность и, как безнаказанная выходка, ему это сошло с рук, удалось! О нет, я вовсе не хочу сказать, что этот человек кругом бездарен. У него, несомненно, имеются какие-то дарования, только в чем сни? И я не утверждаю, будто у таких людей нет содержания, нет страстей. У них есть своя драма, однако какова она? В автобиографии Набоков мечет громы и молнии по адресу, так сказать, товарищей по несчастью, других эмигрантов, которые будто бы упрекали его в корысти, в претензиях, предъявляемых им Советской власти исключительно по материальным мотивам. Нет, возмущается Набоков, ему имущества движимого и недвижимого не жаль, ему детства своего жаль! А что такое было, простите, его детство, как не изобилие всевозможного имущества?

Но прежде давайте договоримся, что, обсуждая писателя, в том числе и критически, мы ни в коем случае не осуждаем его. Иначе нам пришлось бы просто проголосовать: кто за Набокова – поднимите руки, кто против, кто воздержался…

Набоков – русский зарубежный писатель, может быть, крупнейший из русских писателей, которые сформировались собственно за рубежом. При всех индивидуальных отличиях между ними есть нечто общее, прежде всего, конечно, это сказывается в языке: особый русский язык, сформировавшийся за рубежом, в чем-то сохраняющий связь с языком старой России и одновременно на нем налет зарубежности, модерности.

Набоков – это, конечно, явление упадка. Всякий раз после чтения любого из его произведений у меня остается такое ощущение, как будто кто– то мне как читателю сделал неприятность. Или даже гадость. И не показал, не изобразил нечто гадкое, нет, остается впечатление непосредственное – неприятное.

Это впечатление идет, я думаю, от глубокой внутренней безнравственности позиции Набокова. Безнравственности серьезной, той аморальности, родоначальником которой в западноевропейской мысли считается Ницше. Достоевский, наблюдая, изображал людей, переступающих границы традиционной нравственности, прежде всего, конечно, христианской морали. А Набоков – это как бы один из персонажей Достоевского, скажем, Ставрогин, который сам стал писателем и со ставрогинских позиций написал ряд романов.

Основная проблема для Набокова – это выбитость из колеи. А то была колея полнейшего благополучия, просто комфорта. И если бы не потрясение, не революция, то Набоков так и прожил бы в благоустройстве и, я думаю, во внутреннем бездействии. К революции такой человек, как Набоков, должен бы, по-моему, испытывать признательность, потому что именно она сделала его писателем. Он мог бы и до революции сделаться писателем, но каким по рангу? Не выше третьестепенного, я думаю, если иметь в виду, что высший уровень – Толстой, Чехов, далее – Бунин, Куприн, еще дальше – Шмелев, Чириков… Где вы поместите Набокова?

Революция вышибла Набокова из колеи и вместе с тем поставила его в другую шкалу, дав возможность занять в литературе особое, исключительное место. Потрясение открыло Набокову совершенно новые возможности для того, чтобы он стал летописцем, изобразителем этого потрясения – для людей его среды. Но ничего, кроме чувства вышибленности из колеи, это потрясение из набоковской души не исторгло. Набоков