Королевский лес. Роман об Англии - Эдвард Резерфорд

Никто не знал точно, сколько их там: семь тысяч – наверняка, больше десяти тысяч – возможно. Оленям благородным и ланям, самцам и самкам, детенышам и четырехлеткам – всем предстояло умереть. Эта мера получила название Акта о ликвидации оленей.

Конечно, прошли столетия с тех пор, когда Нью-Форест был оправдан экономически как олений питомник. Оленей отстреливали ежегодно и отправляли старым чиновникам или тем землевладельцам, чья собственность находилась в данной местности. И было подсчитано, что каждый убитый олень фактически обходится Короне в поразительную сумму – сто фунтов! Королевский лес был анахронизмом, его чиновники нашли себе синекуру, в очаровательных оленях не было смысла. Но умереть последних обрекли не за это.

Их обрекли умереть, чтобы освободилось место для деревьев.

Корона проявляла интерес к деревьям Нью-Фореста еще со времен огораживания подроста в эпоху позднего Средневековья. Когда веселый монарх Карл II занялся лесопосадками, он подошел к заготовке древесины более упорядоченно, однако парламент впервые по-настоящему коснулся этого вопроса в акте от 1698 года, когда было решено огораживать территории для растущего леса. Оленей, домашний скот и пони решили не пускать туда, пока саженцы не вырастут достаточно, чтобы животные не съели их. Затем этот участок предполагалось открывать – пусть питаются подножным кормом, а новую огораживать в другом месте. И хотя отдельные дубовые и буковые рощи огородили, закон не соблюдался. В действительности большинство дубов для постройки кораблей в Баклерс-Харде было вырублено не на лесопосадках, а в самом Нью-Форесте. Средневековые леса и вересковые пустоши во многом сохранили свой изначальный вид.

Не слишком ли расточительно? Британская империя расширялась, промышленная революция принесла в современный мир пар и сталь. На Всемирную выставку, прошедшую в 1851 году в огромном Кристалл-Паласе из стали и стекла, стекались посетители со всей Британии, которым не терпелось увидеть результаты развития промышленности в мировом масштабе. В глубинку пришла сельскохозяйственная техника; гигантская новая программа огораживания разбила старые общественные поля и общинные выгоны на эффективные частные элементы. Да, людей изгоняли с земель, но для них находилась работа в растущих промышленных городах. Пора устроить в нереформированном диком Нью-Форесте аккуратные лесопосадки, безусловно, пришла.

В 1848 году Специальный комитет палаты общин проинспектировал Королевский лес. Итоги шокировали: местным чиновникам платили за безделье; лица, ответственные за лес, торговали древесиной в свою пользу; процветали продажность и преступность. Короче говоря, за девятьсот лет там почти ничего не изменилось. Необходимость реформ была очевидна.

Логикой дальнейшего оставалось лишь восхищаться. Оленям, коль скоро в них не было смысла, надлежало исчезнуть. Но если Корона отказывалась от разведения оленей, то следовало возместить потери. Всем, кто протестовал против того, что Корона, избавившись от оленей, фактически убережется от убытков, заткнули рты. В качестве компенсации для огораживания выделили четырнадцать тысяч акров леса – в придачу приблизительно к шести тысячам уже оговоренным, хотя и не целиком огороженным, в старом акте от 1698 года. Наконец, чтобы доходчиво обозначить возродившийся интерес Короны, все коммонеры[35], имевшие долю в Нью-Форесте, подпадали под контроль Лесной комиссии. Коммонеров никто не спросил. За короткий промежуток времени между предложением и узакониванием пятерым крупнейшим землевладельцам удалось сократить площадь вновь огораживаемых территорий до десяти тысячи акров. Затем закон вступил в силу.

Вскоре после этого повседневное управление Королевским лесом поручили новому окружному инспектору. Его звали Камбербетч.

Не ошибся ли он, взяв с собой Прайда? В Нью-Форесте мало кто представлял интерес для Лесной комиссии, но о ненависти Прайда к Камбербетчу ходили легенды. С другой стороны, Прайд мог стать замечательным свидетелем. Лучшим земельным собственником, какого мог выдвинуть Нью-Форест. Конечно, был риск, но полковник тщательно проинструктировал своего арендатора.

Лишь бы тот сдерживался.

Присутствие лорда Генри, напротив, весьма утешало. В зачет шел не только его высокий статус в обществе, но и подлинное влияние в Вестминстере, которое он имел, будучи хозяином Бьюли и членом палаты общин.

Их положение, подумал Альбион, было в чем-то сходным. После кончины Уиндема Мартелла его владения разделили трое сыновей: старые дорсетские поместья отошли старшему, земли в Кенте – второму, а младшему – доставшееся от Фанни поместье в Нью-Форесте, которое перешло к Годвину, и тот взял фамилию матери как более подходящую для преемника старого наследия Альбионов. Владения Уиндема Мартелла были обширными, но герцогские – огромными. Хотя герцог был потомком Стюартов по линии незадачливого Монмута, а также Монтегю, значительную часть наследства он получил от шотландской аристократии. Его земли севернее и южнее границы раскинулись на сотни тысяч акров. Для него сущим пустяком было подарить второму сыну по случаю свадьбы восемь тысяч акров поместья Бьюли, но это было очень серьезно для Нью-Фореста. Герцог и его семья через своих управляющих всегда пеклись о Бьюли, но это едва ли было равноценно заботе, которую проявляет живущий в имении хозяин. И сейчас лорд Генри – этикет требовал именовать его лордом, как сына герцога, – намеревался перестроить разрушенное аббатство под родовой дом и проявлял к этому месту недюжинный интерес.

Пора было садиться в поезд. Полковник вручил Прайду билет в вагон второго класса. Он и лорд Генри приготовились войти в вагон первого класса. Не успел полковник ступить на подножку, как оклик с перрона заставил его обернуться, резко вздрогнуть и чуть не упасть.

– Осторожнее! – жизнерадостно произнес голос. – Вы едва не свалились.

Говорившему, который подошел легкой и расхлябанной походкой, было за двадцать. На нем были просторный бархатный сюртук и широкополая фетровая шляпа. В руках он нес сумку. Все это в сочетании с острой козлиной бородкой и светлыми кудрями до плеч выдавало в молодом джентльмене фигуру творческую – пожалуй, художника.

– В Лондон? – приветливо осведомился он.

Полковник не ответил и только стиснул зубы, а кулак сжался, как будто он приготовился ударить саблей русского солдата.

– Хочу посмотреть кое-какие картины, – продолжил молодой человек и взглянул на лорда Генри. – Мы знакомы?

И тут единственно из желания пресечь это возмутительное словоизвержение полковник Альбион развернулся к нему и проревел:

– Сэр, мне нечего вам сказать! Всего хорошего!

И он с яростью устремился в вагон, словно атаковал русскую батарею.

– Как вам будет угодно, – бодро отозвался молодой человек и пошел к другой двери. Паровоз, откровенно солидарный с полковником, выпустил огромное облако пара.

Лишь спустя какое-то время, когда паровоз, пыхтя и деловито стуча колесами, повез их к пригородам Саутгемптона, лорд Генри отважился спросить: