Промельк Беллы. Романтическая хроника - Борис Мессерер
Шрифт:
Интервал:
Прошли годы. И вот уже мы с Беллой вместе с Жорой Владимовым у него дома бесконечно прокручиваем ролик, запечатлевший трагический момент, когда машина Урбанского взлетела над барханом, перевернулась в воздухе и упала на крышу… Ролик привез один из друзей Жени. Участники экспедиции рассказывали, как, стремясь спасти Женю, гнали на грузовике по барханам с еще живым Урбанским, но не успели довезти его до больницы. Это произошло 5 ноября 1965 года.
…Белла знала Жору Владимова давно, еще со студенческого времени, и всегда восхищалась его талантом. Для нее внове была только его гражданская позиция и правозащитная деятельность. В 1975 году мы впервые уже вместе с Беллой встретились с Владимовым, и началась череда наших встреч. Некоторые из них бывали в стенах Дома литераторов, однако в его ресторанной части. В первую нашу памятную встречу в писательском клубе Белла бросилась к Жоре и обрушила на него град восторженных комплиментов, которые он, абсолютно не привыкший к почестям, воспринимал наивно, бесхитростно и не спешил с ответом, как в замедленной съемке.
В то время Владимов был знаменитым автором книг “Большая руда”, “Три минуты молчания” и “Верный Руслан”. Последняя долгое время ходила по рукам, поскольку распространялась в самиздате, а в 1972 году была напечатана в журнале “Грани”. В 1967 году Георгий Владимов написал открытое письмо в адрес IV Съезда писателей СССР в поддержку предложения Солженицына об отмене цензуры и с призывом еще раз осознать достоинство литературы: “И вот я хочу спросить полномочный съезд – нация мы подонков, шептунов и стукачей, или же мы великий народ, подаривший миру бесподобную плеяду гениев?”
Несмотря на исключительную смелость, которой проникнуто это письмо, Владимов не хотел становиться прямым диссидентом и не допускал героизации своего поведения. Но принципиальность, присущая Жоре, толкала его на дальнейшие шаги в конфронтации с властью. Когда мы познакомились, как раз происходили его переговоры с норвежским издательством, которое пригласило его к себе на книжную ярмарку. Сам Жора довольно подробно описывает эту историю, ставшую последней каплей в противостоянии с Союзом писателей, приведшей его к разрыву с советским официозом:
Союз писателей сначала скрыл от меня это приглашение, а когда оно было прислано вторично уже домой, просто не отвечал на мои просьбы оформить выездные документы. И тогда перед открытием ярмарки 10 октября я отправил в правление Союза писателей СССР свой членский билет № 1471 с письмом. Смешно, но после моего добровольного выхода из Союза писателей они меня еще и формально исключили.
Шесть лет я руководил московской группой “Международной амнистии”, а в Советском Союзе эта организация тогда еще не была официально признана. Нынче умом не понять, чем наша крохотная группка, в которой состояло не более двадцати человек, мешала жить КГБ, ведь устав “Амнистии” не только не поощряет, но прямо запрещает защиту “узников совести” в своей стране.
И нам постоянно втыкали палки в колеса – устраивали обыски, изымали архив, обрывали переписку, отключали телефоны… должно быть, гэбистам не давало покоя, что мы получали инструкции от секретариата из Лондона, то есть нами руководили из-за рубежа, и еще то, наверное, что как раз в это время “Амнистию” наградили Нобелевской премией мира. Вот, собственно, мой состав преступления, не считая, конечно, публикации на Западе.
Домой к Жоре и его жене Наташе Кузнецовой мы с Беллой обычно ехали на метро до станции “Фили”. Пройдя несколько шагов, оказывались на Малой Филевской улице у пятиэтажной хрущевки из серого силикатного кирпича. Жора и Наташа жили на верхнем этаже, а мать Наташи – Елена Юльевна, теща Жоры, – на нижнем. Так что жизнь этой семьи оказывалась не то разорванной, не то соединенной лестницей. Но все-таки торжествовало второе, ибо удобство столь близкого общения оказывалось важнее.
Мы заходили сначала к Елене Юльевне, узнавали, какие новости случились за время нашего отсутствия, после чего поднимались наверх по лестнице.
Как правило, мы приезжали к Владимовым в вечернее время к скромно накрытому столу. Когда мы входили в комнату и садились за стол, Наташа неизменно широким жестом открывала тяжелую портьеру, и мы оказывались, как на ладони, видны из соседнего дома. Оттуда велось прямое наблюдение за квартирой Владимова.
Слежка не ослабевала ни днем, ни ночью. Телефон прослушивался. Мы хорошо знали об этом из рассказов хозяев. Жест Натальи, распахивающей портьеру, вызывал у присутствующих некоторую оторопь: инстинкт самосохранения подсказывал, что этого делать не следует. Однако за жестом Натальи стояла мысль: “Пусть они видят все своими глазами”. Она предполагала, что таким образом они поймут: автор, за которым следят, ничего не скрывает, в заговоре не участвует, и друзья его тоже не прячутся.
Жора подробно написал об этом в своей повести, назвав ее строчкой Булата Окуджавы “Не обращайте вниманья, маэстро”. Там речь идет о слежке гэбистов за ни в чем не повинным, свободно мыслящим писателем. Поскольку будущие герои были у него перед глазами, он знал их в лицо, образы получились на редкость достоверными. Но автор сосредоточивает внимание читателя на обычных людях, попадающих в переделку в связи со слежкой, подвергающихся сильнейшему давлению и постепенно становящихся персонажами сюрреалистического сюжета о вселении гэбистов в их квартиру.
Владимов вкладывает в уста тех, кто следит за ним, наблюдения по поводу приезда Ахмадулиной в гости к Жоре и Наташе:
– Что Хельсинки? Его на иконах надо подловить. Большой любитель нашей старины! Кто еще был?
– Из посольства Франции – на машине с флажком.
– Один шофер или кто поважнее?
– Шофер.
– Ну, это он приглашение привозил – на 14-е, день Бастилии. Этот вряд ли чего взял для передачи, французы – они осторожные. Кто еще?
– Ахмадулина приезжала на такси.
– Беллочка? – оживлялся мордастый. И опять вздыхал печально: – Да, слабаки эти официалы, только она его и посещает. Луч света в темном царстве.
– О чем говорили?
– Хозяина не застала, с женой поболтали полчаса. Все насчет приглашения: на дачу в Переделкино, в субботу.
– Ясно. Стихи новые почитаем. И напитки, конечно, будут – умеренно. По уму.
– Сапожки немодные у нее, – вставляла моя дама тоном сожаления, но отчасти и превосходства. – Наши таких уже сто лет не носят.
И шапочка старенькая.
– Так ведь когда у нее Париж-то был! Пять лет назад. Теперь она себя опальной считает. Не считала бы, так и сапожки были б модерные, от Диора.
Черт бы побрал эти деревья, из-за которых не видно стало подъезда! Была Ахмадулина – и я прозевал ее. Я не сбежал вниз, не протянул ей последнюю ее книжку для автографа, не высказал, что я о ней думаю. А если и правда, что “поэт в России – больше, чем поэт”, то, может быть, наше безвременье назовут когда-нибудь временем – ее временем, а нас, выпавших из летосчисления, ее современниками? Но про меня – кто это установит, где будет записано?
Поделиться книгой в соц сетях:
Обратите внимание, что комментарий должен быть не короче 20 символов. Покажите уважение к себе и другим пользователям!