Ленин - Дмитрий Антонович Волкогонов

власти, но и резко продвинет страну вперед по пути социализма. Золото плюс безраздельное влияние коммунистической идеологии! Это так важно и ценно!

19 марта 1922 года он пишет письмо (его любимый жанр) И.И. Скворцову‐Степанову с предложением подготовить книгу по истории религии резко выраженного атеистического характера, где надо показать политическую связь церкви с буржуазией.

Закончив письмо, он садится за другое, членам Политбюро, может быть, одно из самых страшных в его наследии: «По поводу происшествия в Шуе…»[14] Сообщение о протесте и сопротивлении верующих церковному погрому в Шуе привело Ленина в бешенство. Слова из его письма: «Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше» – свидетельствовали, что их автор находился в воинственно‐возбужденном состоянии. Даже во времена средневековой инквизиции столь откровенное палачество чем‐то маскировалось.

Мы, видимо, никогда доподлинно не узнаем, в какой степени болезнь наложила свой отпечаток на многие решения Ленина. Он, как мы знаем, был способен на жестокие решения и раньше. Вспомним его директивы и распоряжения о расстрелах, повешениях в 1918 году. Внимательный анализ ситуаций, в которых принимались эти беспощадные решения, показывает: чем была выше нервная перегрузка лидера большевиков, тем радикальнее и беспощаднее были его решения. Власть – огромная, бесконтрольная, необъятная – усугубила болезненно‐патологические проявления в психике Ленина.

Вспомним, в августе – сентябре 1922 года Ленин выступает инициатором высылки российской интеллигенции за рубеж, беспощадной и бесчеловечной. Выгнать цвет российской культуры за околицу отечества – такое могло прийти в голову только больному или абсолютно жестокому человеку. Но еще за месяц‐два до этих роковых решений больной Ленин с помощью Крупской учится писать, делает элементарные примеры по арифметике, пишет простенькие диктанты…

Листки бумаги, исписанные едва понятным, ломающимся почерком, фиолетовыми чернилами и химическим карандашом, – это упражнения, которые выполнял вождь под руководством Крупской[15]. Именно в это время, после майского удара, у Ленина усилились провалы в памяти, ослабла адекватность реакции на события; рассеянность, «невозможность», как пишет В. Крамер, «выполнения самых простых арифметических задач и утрата способности запоминания хотя бы нескольких коротких фраз при полной сохранности интеллекта»[16].

В «полной сохранности интеллекта» приходится, конечно, усомниться. Например, 30 мая, как вспоминала М.И. Ульянова, когда «врачи предложили ему помножить 12 на 7 и он не смог этого сделать, то был этим очень подавлен. Но и тут сказалось обычное упорство. После ухода врачей он в течение трех часов бился над задачей и решил ее путем сложения (12 + 12 = 24, 24 + 12 = 36 и т. д.)[17]. Однако после этого всего через месяц‐другой вождь принимает решения, имеющие огромное значение для судеб России и мирового сообщества: высылка интеллигенции за границу, одобрение постановления ВЦИК «О внесудебных решениях ГПУ, вплоть до расстрела»[18], определение вопросов стратегии и тактики III Интернационала – переход от непосредственного штурма буржуазной крепости к ее методической осаде. Кто скажет, восстановился ли вождь большевиков после болезни, принимая эти решения?

Ленин опасно болен. Политбюро вызывает врачей из‐за рубежа. Сталин дает инструкции Крестинскому в Берлин: «Всеми средствами воздействовать на Германское правительство с тем, чтобы врачи Ферстер и Клемперер были отпущены в Москву на лето… Выдать Ферстеру (Клемпереру выдадут в Москве) пятьдесят тысяч золотых рублей. Могут привезти семьи, условия в Москве будут созданы наилучшие»[19]. Ленину врачи своей методичностью надоедают. Он пишет Сталину: «Покорнейшая просьба освободить меня от Клемперера… Убедительно прошу избавить меня от Ферстера. Своими врачами Крамером и Кожевниковым я доволен сверх избытка»[20].

Однако соратники в переписке между собой не очень слушают больного. Зиновьев предлагает: «Немцев оставить; Ильичу – для утешения – сообщить, что намечен новый осмотр всех 80 товарищей, ранее осмотренных немцами…» Члены Политбюро соглашаются.

Ленин настойчив, хочет, чтобы его держали в курсе политических дел. «Т. Сталин! Врачи, видимо, создают легенду, которую нельзя оставить без опровержения. Они растерялись от сильного припадка в пятницу и сделали сугубую глупость: пытались запретить «политические» совещания (сами плохо понимая, что это значит). Я чрезвычайно рассердился и отшил их. В четверг у меня был Каменев. Оживленный политический разговор. Прекрасный сон, чудесное самочувствие. В пятницу паралич. Я требую Вас экстренно, чтобы успеть сказать, на случай обострения болезни. Только дураки могут тут валить на политические разговоры. Если я когда волнуюсь, то из‐за отсутствия своевременных и компетентных разговоров. Надеюсь, Вы поймете это, и дурака немецкого профессора и К° отошьете. О пленуме ЦК непременно приезжайте рассказать или присылайте кого‐либо из участников…»[21]

Для Ленина политика – это жизнь, а жизнь – это политика. Ленин болен, но совершенно нет серьезного «позыва», чтобы снять с себя бремя власти, освободиться от нее, выйти в отставку, – нет, власть для него – высший смысл его жизни. Правда, летом 1922 года он несколько раз заводит разговоры о том, что если он не сможет заниматься политикой, то попробует себя в сельском хозяйстве. М.И. Ульянова вспоминала даже его рассуждения о селекции, выращивании шампиньонов и разведении кроликов. Но, как и следовало ожидать, эти «сельскохозяйственные» разговоры были мимолетными, несерьезными и навеяны, видимо, сельской обстановкой усадьбы в Горках.

Мучительно переживая приступы болезни не столько в силу ее физиологического влияния, сколько от безмерной духовной горечи в результате отстраненности от текущих дел, Ленин часто раздражается. По любому поводу. Его гнетет вынужденное бездействие, он замечает, что соратники своей заботой о здоровье фактически все дальше отодвигают его от штурвала непосредственного управления революционным российским кораблем. Думаю, что осознание этого факта особенно усугубляет страдания больного.

Власть для Ленина – смысл его жизни. Он не собирается с ней расставаться, будучи совершенно больным. Одна мысль о ее потере для него невыносима. Для Ленина власть – понятие более широкое, философское, нежели собственное участие в процессе управления государством. Однажды А.А. Иоффе прислал Председателю Совнаркома письмо, в котором отождествлял Ленина с ЦК.

Вождь тут же ему категорически возразил: «Вы ошибаетесь, повторяя (неоднократно), что «Цека – это я». Это можно писать только в состоянии большого нервного раздражения и переутомления»[22].

Просто власть для Ленина как личности была высшим смыслом его существования, способом реализации своих убеждений, хотя он не был тщеславным человеком. Утверждения Иоффе, как я понимаю, основываются на констатации огромного личного влияния лидера большевиков. И это влияние определялось не только тем, что он был Председателем СНК, Совета Труда и Обороны и членом Политбюро. Его фанатичная убежденность, непреклонная воля, политическая энергия, безапелляционность выводов и решений производили большое впечатление на окружающих. Как писал В.С. Войтинский, «Ленин был окружен атмосферой безусловного подчинения… Все смотрели на действительность «глазами