Иесинанепси / Кретинодолье - Режис Мессак

жизни или путешествие во времени, но использующие их для завуалированной критики французского общества 30-х годов. Или «Иесинанепси»[17] (1935) и «Кретинодолье»[18] (1942–1943), которые представляют человечество, застрявшее в развитии или претерпевающее обратную эволюцию на пути к тому, что можно назвать постисторией. Причем в них вымысел следует за осмыслением или предшествует ему, служит его источником или его проекцией, как это происходит с научной фантастикой и утопией.

Роман с непроизносимым названием «Иесинанепси» (таким же непроизносимым, как и оригинальное французское Quinzinzinzili) на первый взгляд продолжает традицию постапокалиптических антиутопий. Однако Мессак, предвосхищая последующее развитие жанра, совершенно меняет установку. Если герои классического рассказа о конце света делают все, чтобы выжить, то здесь главный протагонист — чтобы не сказать, антигерой, чудом выживший при рассеивании смертельного газа, уничтожившего почти все население Земли во время Второй мировой войны (через четыре года она действительно начнется!), — изначально пассивен и безответственен. Преподаватель отстраненно, равнодушно, цинично наблюдает за вырождением горстки уцелевших вместе с ним детей. Отмечает, как коверкается и обедняется их язык, стирается воспитание, теряются воспоминания о прошлой жизни, и еще то, как формируется новый жаргон, создается новая религия и устанавливается закон сильнейшего. На его глазах вчерашние школьники превращаются в дикарей каменного века и выстраивают свое первобытное общество.

В этой хронике деградации повествователь рассматривает жалкое настоящее, а автор предвидит скорбное будущее; тот, лукаво перетасовывая реальные и вымышленные события, анализирует, а этот прогнозирует запрограммированный апокалипсис и угасание человеческой цивилизации. Тематически «Иесинанепси» перекликается с романом «Повелитель мух», написанным двадцатью годами позже и заканчивающимся относительным хеппи-эндом, но, в отличие от Голдинга, оставляющего читателю надежду на возможную эволюцию, Мессак констатирует безнадежную инволюцию. Повествование «Иесинанепси» пронизано глубоким отчаянием и разочарованием в роде человеческом: да и как прикажете любить Человека и верить в Человека после того, что он сделал и продолжает делать? Фантастичность сюжета вряд ли скрывает более чем прозрачную аллегорию: взрослые (читай — завравшиеся и зарвавшиеся правители) ведут детей (читай — доверчивые народы) к пропасти и бросают их на произвол судьбы. Пусть расхлебывают, если, конечно, выживут: после нас хоть потоп! А потоп-то уже произошел! Вот и расхлебывайте! «Какой фарс!» — то и дело сетует рассказчик. А мог бы, вместе с Гоголем, воскликнуть: «Как много в человеке бесчеловечья!» Одержимость вождей, безответственность политиков, оболванивание народов, лживость истеричной пропаганды, преследование инакомыслия, банализация насилия, расчеловечивание человека, очередная бойня — все старо как мир, но всякий раз переживается как что-то небывалое; ведь беспечное человечество не внемлет ни здравому смыслу, ни голосу совести, ни урокам Истории. На это «Иесинанепси» ответствует язвительной иронией, яростным сарказмом.

В своем последнем произведении «Кретинодолье» Мессак обращается к теме далеких экзотических путешествий и научных открытий, но и здесь раскрывает ее по-своему, полностью отказываясь от романтического пафоса. Экспедиция обнаруживает на затерянном в Тихом океане острове популяцию «кретинов» — дегенеративных человекообразных существ, пребывающих на стадии каменного века. После нескольких месяцев, потраченных на изучение и «очеловечивание» дикарей, члены экспедиции сходят с ума, дичают и почти все погибают.

По сюжетному сходству «Кретинодолье» перекликается с философскими сказками Вольтера и утопиями Свифта. Но по своему духу, отнюдь не игривому, а трагическому, он, наверное, ближе к фантастическим романам Уэллса. Например, к «Стране слепых», где в горной долине, отрезанной от внешнего мира после извержения вулкана, живет сообщество незрячих, но совершенно счастливых людей, или к «Острову доктора Моро», где в результате научного эксперимента животные принимают получеловеческий облик.

«Кретинодолье» — произведение трагическое и в то же время сатирическое. Высмеивается, например, научный прогресс: сыворотка от кретинизма успешно подействовала только на одного подопытного, но в итоге не осчастливила даже его. Обличается колониализм: диалог с аборигенами невозможен, стычки перерастают в самую настоящую войну, которая завершается поражением и гибелью колонизаторов: туземный народец вновь обретает свое счастливое существование во мраке и грязи. Если вдуматься, то «Кретинодолье» ставит под сомнение всю цивилизационную идеологию. Проект окультуривания проваливается; миссия, организованная во имя прогресса и гуманизма, выявляя всю слабость человеческой природы и несостоятельность коммуникативного позитивизма, компрометируется и превращается в гигантский фарс, издевательскую, глумливую пародию. Можно предположить еще одно, менее очевидное, но вполне допустимое прочтение. Вымысел позволяет отражать окружающую действительность иносказательно; популяция кретинов — аллегорическое изображение французского общества под гнетом немецкой оккупации и коллаборационизма, общества, чьи мотивации сведены к страху и выгоде. Повествователь (автор?) живописует — утрированно, чуть ли не завороженно, до смакования и отвращения, — ущербность деградировавшего человечества: уродство, слабоумие, прожорливость. И развивает традицию сатирической критики — со злорадным гротеском, достойным офортов «Капричос» Гойи, — в научно-фантастическом изводе.

* * *

Два представленных в этой книге произведения Режиса Мессака во многом схожи формально. Это одновременно личный дневник и заметки исследователя или ученого, что-то вроде бортового журнала; такая форма позволяет выстраивать повествование как последовательность не всегда хронологическую, фрагментарную, обрывочную. В обоих романах, особенно в «Кретинодолье», просматривается общая динамика повествования: от пространных «романных» описаний — к лапидарному, почти телеграфному языку сводок, со все большим уплотнением содержательности. Оба текста играют на контрасте между дидактической, чуть ли не академической манерой изложения (которая довольно быстро стушевывается в результате деградации повествователя) и филологическими играми (позволяющими ему иногда проявлять творческую вольность), как, например, аллитерация, каламбуры, неологизмы в духе Кено и Виана или синонимические цепочки под стать Рабле. Иногда повествование доходит до тавтологии — одни и те же эпитеты, словосочетания, целые фразы и даже сцены, — словно стилистически подчеркивая монотонную повторяемость событий и апатию повествователя, его сомнение, скепсис по отношению к другим и к себе, соскальзывание в беспамятство, расстройство сознания. Всё, включая авторскую — довольно своенравную — пунктуацию, словно подчеркивает зависание времени, как, в частности, индивида или группы, так и вообще всего человечества, оказавшегося в тупике Истории, обманчивость личного восприятия, зыбкость границы между разумом и безумием.

Оба произведения пронизаны — пропитаны, как воздух и камень Кретинодолья, — глубоким фундаментальным пессимизмом. Мессак развенчивает миф линейного прогресса, оптимистического эволюционизма: этакий увесистый камень в огород Дарвина. Констатирует, с одной стороны, беспомощность культуры, просвещения да и всей цивилизации перед «кувшинным рылом» варварства; с другой стороны, высмеивает миф о золотом веке, о непорочности «благородного дикаря»: еще один камень, на сей раз в огород Руссо. Человек, будь он «естественным» или «цивилизованным», глуп, агрессивен, обречен на уничтожение себе подобных и в перспективе себя самого. Порчены — ибо порочны — люди (учитель и школьники, туземцы и исследователи), порчена природа (отравленная планета, тлетворный климат острова). И порча эта заразна и губительна (кто дичает, кто безумствует, а кто окретинивается).

Антиутопии Мессака — это вопиющее отчаяние. И