Иесинанепси / Кретинодолье - Режис Мессак

осознание. И напоминание. О том, чтó гоминидам — в подавляющем большинстве и особенно в кризисных ситуациях (один роман написан накануне, а второй в ходе войны) — присуще как биологическому виду. А именно: неумение самостоятельно мыслить («сон разума порождает чудовищ», не так ли?), неспособность противиться давлению и подавлению, а еще поразительная предрасположенность к насилию.

В общем, читатель, перспективы нерадостные: мрак и жуть.

«Утопия, описание выдуманного общества, никогда не является полностью выдуманной, — напоминает нам Мессак. — Автор, желая того или нет, в ней частично воспроизводит общество своего времени: на самом деле описываемое им общество — то, в котором он живет, но оно пересмотрено и подправлено, приукрашено и идеализировано или же, напротив, обезображено и представлено в карикатурном виде, ибо есть еще утопии сатирические, и чаще всего они самые забавные. История утопий, возможно, есть история идеалов человечества, социальной борьбы и критики, история, которая должна каждый миг соотноситься с историей действительно существующих обществ»[19].

Валерий Кислов

* * *

Человек — та вошь, что мечтает о жалком мирке.

Жюль Лафорг[20]

Часть первая

Я, Жерар Дюморье…

Написав эти слова, я усомнился в их реальности. Усомнился в реальности обозначаемого ими человеческого существа. Я действительно существую? Я — не сон или, точнее, не кошмар? Самое разумное объяснение таким мыслям состоит в том, что я безумен.

Да, я, наверное, спятивший бедолага, который марает бумагу в сумасшедшем доме, не осознавая реальности внешнего мира. Наверняка врачи дают ему бумагу и перья, чтобы впоследствии изучать его каракули и черпать из них материал для ученых трактатов по психиатрии. Если это так, то тем лучше. По мне, так тысячу раз лучше быть безумцем, который бредит, сидя в своей камере, обитой войлоком, чем переживать — чем уже пережить — безумный кошмар, кажущийся воспоминанием.

Воспоминания, ужасные воспоминания, будьте всего лишь сновидениями!

Медики, сведущие доктора, скрытые за завесой моего безумия, я пишу для вас. Если вы существуете, то у моих бредней найдутся хотя бы свидетели, свидетели благосклонные и… возможно… отчасти… способные понять.

А если вас не существует…

Надо собрать волю в кулак и убедить себя в том, что вы существуете. Иначе у меня не хватит духу продолжить.

Итак, мне предстоит снова пройти по временно́му туннелю в ту эпоху, когда я жил и связно мыслил. Как давно это было!

Тогда я был Жераром Дюморье. А сейчас уже не знаю ни кто я такой, ни существую ли я на самом деле. Мое «я», расколотое тараном катастрофы, распыленное потрясением, словно от взрыва динамита, распадается и крошится; я чувствую, как его атомы рассеиваются и растворяются от горечи космического одиночества в этом жутком мире.

Я был Жераром Дюморье. Человеком, комфортно проживавшим в устроенном для него, точно гайка для винта, мире. Там были террасы кафе, чтобы утолять мою жажду, портные — чтобы меня одевать, радиаторы — меня обогревать, миловидные женщины — мне улыбаться. А сейчас… Но я не хочу думать о том, что сейчас. Уже не хочу… Или еще не хочу. Надо будет все же…

Я был воспитателем детей лорда Кленденниса. Теплое местечко, как тогда говорили. Требовалось от меня немного. Лорд Кленденнис, несмотря на свое спенсерское[21] и аристократическое имя, был разбогатевшим интендантом, которого на самом деле звали Исааком Фунго. Свой баронский титул он купил. Делается ли так теперь? Доктор, а существуют сейчас лорды? Ну, не важно. Я не в состоянии осознать ответ доктора, если безумен. А если не безумен…

На чем я остановился? Ах, да! Ратбер и Шарль. Два моих подопечных. Моя работа заключалась в том, чтобы следить за их играми и спортивными занятиями, а также давать им кое-какие знания. Ратберу было около четырнадцати лет, Шарлю — десять с половиной. Десять с половиной или одиннадцать? Может, чуть больше. Уже не помню. Мы много путешествовали втроем, совершенно не заботясь, как мы говорили, о его Милости. Его Милость! Ха-ха-ха… Существовала когда-то и леди Кленденнис, но супруги развелись. Не помню, что с ней сталось. Думаю, мариновалась где-нибудь на вилле, в этаком лазурном аквариуме Ривьеры. А мы катались вдоль побережья Атлантики, которое нравилось моим ученикам куда больше. Голландия, Остенде, или Бискайский залив, реже Бретань. Иногда лорд Кленденнис присоединялся к нам на баскском берегу, куда его привлекало казино на знаменитом курорте, название которого мне теперь не вспомнить. Ну же! Оно рифмуется с местом битвы: Аустерлиц… Ах, да! Биарриц. Биарриц! Там я и познакомился с Эленой Бубулко. Она выдавала себя за румынку. Но разве все это важно? Нет уже ни Румынии, ни Биаррица, ни казино, ни Франции, нет ничего, и я в глубине доисторической пещеры корябаю эти строки огрызком карандаша в журнале прачечной, найденном случайно, когда… Нет, не уверен. Возможно, я и впрямь в сумасшедшем доме и они дали мне, как и многим другим, бумагу и карандаш, чтобы посмотреть, что именно я напишу… Ну и пусть! Плевать. Сумасшедший дом или пещера… Пф!

Вернемся к моей истории. Будет чем себя занять. Отец моих учеников желал, чтобы они говорили по-французски. В итоге те заговорили на французском лучше, чем на английском. Кроме этого ничего другого почти не знали. Так было даже лучше. Если учесть, как это могло бы им пригодиться. Война застала нас не на побережье. По совету врачей, встревоженных здоровьем Шарля, мы уехали лечиться горным воздухом в глухую деревушку в Лозере. Она называлась… Как же она называлась? Никак не вспомнить. Но точно могу сказать, что воздух был великолепный. Там устроили санаторий, лагерь для детей, должно быть имевших шанс, несмотря на свои болезни, выжить, поскольку некоторые из них живы до сих пор.

Как давно все это было! Как далека эта деревня. В другом мире… Хотя вот что забавно! Если вдуматься, эта деревня, должно быть, совсем рядом. Ведь мы от нее не отдалялись. Почти не отдалялись. Мы по-прежнему в Лозере. Возле нашего прежнего места. Однако Лозера уже нет. И деревни тоже. Она столь основательно пропала, что невозможно вспомнить ее название. Названия! Имена! Буду ли я помнить свое до самого конца? Я Жерар Дюморье…

Жерар Дюморье! Жерар Дюморье! Я громко повторяю это имя, цепляюсь за него, как утопающий за ветку, но оно уже мало что означает. Я чувствую, как мое «я» ускользает, чувствую, как оно растворяется, тает. Был ли на земле тот, кого звали Жераром Дюморье? И вообще, был ли