Принцесса Ватикана. Роман о Лукреции Борджиа - К. У. Гортнер

– Я люблю книги… – стала было возражать я, но мою речь оборвал звон маленького серебряного колокольчика Адрианы.

Довольно быстро появилась маленькая Мурилла, моя любимая карлица, которую babbo подарил мне на одиннадцатилетие. Она прибежала, неся графин и тарелку с сырами. Муриллу – миниатюрное создание с черной кожей – привезли из далеких земель, где люди ходят голыми, и ее необычность очаровала меня, а потому я с удивлением посмотрела на мать, которая прогнала ее, словно комара. Адриана жестом велела Мурилле поставить принесенное на стол. С того самого дня, как мать явилась будто снег на голову, Адриана словно не замечала, что та презирает слуг, неодобрительно разглядывает гобелены, вазы со свежими цветами и скульптуры в углах – все свидетельства внимания папочки, которым когда-то пользовалась моя мать.

– Монахини заверяют, что Лукреция в учебе сумела добиться многого, – продолжила Адриана. – Она прекрасно танцует, у нее обнаружился талант лютнистки, а ее вышивки выше всяких похвал. К тому же она немного освоила латынь…

– Латынь?! – воскликнула Ваноцца, и из ее рта полетели крошки. – Мало того что она испортит себе глаза чтением, так она еще и петь будет, как поп? Она отправляется в Испанию, чтобы выйти замуж, а не служить мессу.

– Девочка такого положения, как Лукреция, должна знать как можно больше. Ведь в отсутствие мужа ей, возможно, придется управлять имением. Даже ты, моя дорогая Ваноцца, выучилась читать и писать. Верно?

– Я выучилась, потому что должна была руководить моими тавернами. Иначе поставщики обобрали бы меня до нитки. Но Лукреция? После ее рождения для нее составили гороскоп. Звезды точно говорят: она умрет замужней. Ни одной жене не нужна латынь, если только Родриго не готовит ее к тому, чтобы она развлекала мужа своими знаниями, пока возраст не позволяет раздвигать ноги.

Улыбка сошла с лица Адрианы. Она посмотрела на меня:

– Лукреция, детка, покажи, пожалуйста, донне Ваноцце вышивку, над которой ты работаешь. Она такая миленькая.

Я неохотно перешла к стулу у окна, повергнутая в ужас бездушными словами матери о моей смерти. Доставая подушку, которую вышивала для папочки, я увидела пустое гнездышко Аранчино и еще сильнее озлобилась на мать. Впервые я делала такой сложный рисунок с нитями из настоящего золота и серебра. Наш семейный герб Борджиа – черный бык на фоне темно-красного щита. Я собиралась подарить ему подушку сразу после конклава, а потому только охнула, когда мать выхватила ее у меня, словно грязный передник.

Она принялась теребить вышивку; перстень зацепил незатянутую ниточку, и бык сморщился. Стежки, над которыми я трудилась много часов, доводя работу до совершенства, оказались испорчены.

– Неплохо, – сказала она. – Хотя бык больше похож на Юнону, чем на Минотавра.

Я выхватила у нее вышивку:

– Suora[5] Констанца говорит, что я вышиваю лучше всех девушек в Сан-Систо. Она говорит, я могу вышивать коврики для бедных, и сама Благодатная Дева Мария будет плакать, умиляясь их красоте.

– Неужели? – Ваноцца откинулась в кресле. – А по моему мнению, Деве Марии следовало бы плакать, видя твою недопустимую дерзость по отношению к матери.

– Ну-ну, – успокаивающе проговорила Адриана. – Давайте не будем ссориться. Мы все на нервах в бесконечном ожидании решения конклава и из-за этой невыносимой жары. Но все же нет никакой необходимости в грубых…

– Почему? – прошептала я, прерывая Адриану. – Почему ты так меня ненавидишь?

От моих неожиданных слов что-то в выражении лица Ваноццы изменилось. На мгновение ее черты смягчились, и на поверхность прорвалось что-то похожее на забытую боль. Но потом оно исчезло, съеденное сжатыми в тонкую линию губами.

– Если бы я все еще занималась твоим воспитанием, то сейчас колотила бы тебя головой о стену до тех пор, пока ты не научилась бы уважать старших.

Не сомневаюсь – она так бы и сделала. Она и раньше награждала меня пощечинами, впадая в ярость из-за пустяков вроде испачканного травой подола платья или порванного рукава. Я боялась ее гнева не меньше, чем ее консультаций с ясновидцами и астрологами, ее ежевечернего ритуала раскладывания карт Таро: ведь это было колдовство, запрещенное нашей Святой церковью.

– Лукреция, что с тобой такое случилось? – вздохнула Адриана. – Немедленно извинись. Донна Ваноцца – наша гостья.

Прижимая к груди поврежденную вышивку, я пробормотала:

– Простите меня, донна Ваноцца. – А потом обратилась к Адриане: – Мне можно уйти?

Моя мать напряглась: она понимала, что мое обращение к Адриане – это вызов ей, признание, что Ваноцца не имеет надо мной власти.

– Конечно, детка, – ответила Адриана, и грозное выражение на лице матери вознаградило меня. – Мы от этой жары все с ума сойдем.

Я подходила к двери, когда услышала у себя за спиной тихий голос Адрианы:

– Ты должна ее простить. Бедняжка не в себе. Два дня назад я забрала ее из монастыря Сан-Систо, из-за этого конклава нарушила ее устоявшийся распорядок. Она скучает по своим урокам и…

– Чепуха! – оборвала ее Ваноцца. – Я прекрасно знаю, что во всем виноват ее отец. Он всегда баловал девчонку, хотя я и предупреждала: до добра это не доведет. Дочери вырастают, покидают нас и выходят замуж. Рожают собственных детей, и для них на первый план выдвигаются собственные семьи. Но Родриго и слышать об этом не хочет. Только не его Лукреция, не его farfallina[6]. Она особенная. После ее рождения все остальные перестали для него что-либо значить. Я уверена, после нашего сына Хуана она единственное существо, которое он искренне любит.

Голос ее источал яд. Я вышла не оборачиваясь, но, оказавшись в коридоре, ухватилась за перила лестницы, и из моей груди вырвался неровный вздох облегчения.

Не помню времени, когда моя мать не презирала бы меня. Для моих старших братьев Хуана и Чезаре у нее всегда находились улыбки, забота и похвала; в особенности она любила Чезаре. Его она обожала так, что, когда babbo отправил его в Пизу учиться на священника, она рыдала, будто у нее разбилось сердце; и это были ее первые и единственные слезы на моей памяти. Даже мой младший брат Джоффре, который пока ничем не отличился, получал от нее больше внимания, чем я когда-либо. Меня, свою единственную дочь, она вполне могла бы взять под крыло, но вместо этого была со мной холодна и строга, словно одно мое существование оскорбляло ее. Я никогда не понимала, почему она так ко мне относится, и на протяжении всего детства мечтала о том, чтобы это кончилось. Когда меня привезли к Адриане, я сочла, что мои молитвы услышаны. Тетя показала мне, что я важна для нее, что она меня любит, что я и в самом деле, как говорил babbo, особенная.

Мне вдруг захотелось его увидеть. Он приезжал, как только позволяло время, и здесь, в доме Адрианы, мы могли не притворяться. В доме моей матери мы по необходимости называли его любимым дядюшкой, потому что Ваноцца была замужней женщиной и требовала соблюдения приличий. Но здесь мы общались без уловок. После ужина папочка заключал меня в свои сильные объятия, гладил мои волосы, сажал к себе на колени и принимался потчевать меня историями о наших предках – ведь наш род не итальянского происхождения и мы не должны забывать об этом. Хотя его дядей был папа Каликст III и многие поколения наших предков жили в Риме, в наших жилах все же текла каталонская кровь, замешенная в каменистой долине реки Эбро, что в королевстве Арагон. Наша испанская фамилия – Борджиа, и наши предки участвовали в Крестовых походах, сражались с маврами, приобретали титулы, земли, королевские милости, что позволило нам войти в Церковь и подняться до высот Святого престола.