Здесь, под северной звездою...(книга 2) - Линна Вяйнё

ничего не сказала. Так раз, другой, а потом дошло и до разговора.

— Ну, погляди, как надо. Вот ведь какая история. Как дома-то вырастут белоручками, так потом ничего и не умеют.

Слезы навернулись у Элины на глаза, и она, всхлипывая и глотая обиду, тут же исправила все по его указке. Но Аксели эти слезы только больше рассердили. Потому что не выносил он слез, а у Элины они появлялись легко, от любого волнения — от горя или обиды и даже от большой радости. Когда осенью резали телят, она не могла замешивать кровь: рыдания душили ее, так ей было жалко животных. Аксели впервые повысил голос:

— Нет, черт возьми! Трудно же тебе будет в жизни, коли ты такая чувствительная и даже этого не в силах вынести.

Зимой подохла свинья. Аксели работал на вывозке леса далеко — где-то у деревни Салми — и потому возвращался домой затемно. Работать приходилось очень много, потому что уйма денег уходила на обзаведение, да и долг братьям тяготил душу. От усталости он становился мрачным. Он похудел — щеки ввалились, а губы вытянулись и сжались еще плотнее, сухие и жесткие. Когда Элина, слегка запинаясь, сообщила ему о гибели свиньи, наступило молчание. Затем муж сказал с недоброй усмешкой:

— Ну, чем же вы ее доконали?

— Мы ничего не могли сделать. Твоя мать ее и растирала и спирту давала. Она недолго и поболела.

— Болела? Известно, что за болезнь. Железный гвоздь вы ей скормили... Свинья сожрет, что ни дай. Но даже ее желудок не все переваривает.

Сначала Элина, как всегда, заплакала, но потом вдруг озлилась и в первый раз сама обрушилась на него с нападками, изливая накипевшую обиду.

— Женился бы лучше на этой мотовке Леппэнен, все равно ты с нею таскался. Тогда бы и свиньи были лучше ухожены.

— Да уж, во всяком случае, хуже этого не могло бы случиться. И эта мотовка все-таки умела кое-что делать, а не только свои наряды гладить-утюжить да перед зеркалом щеки щипать, чтоб румяные были.

— Зачем же ты меня взял? Отказался бы, в самом деле, когда, помнишь, на берегу озера, ты обещал руки на себя наложить.

— И лучше бы я, сатана, убил-таки себя! Не пришлось бы возиться с беспомощными.

Старики слышали эту ссору. Дело касалось их тоже, потому что за хлев и они были в ответе. Алма, конечно, молчала. Она никогда в жизни не вступала ни с кем в перебранку и потому теперь не вмешивалась. Но Юсси настолько задело брошенное Аксели обвинение, что он тут же пошел и вскрыл брюхо свиньи, осмотрел ее внутренности сантиметр за сантиметром и никакого гвоздя не обнаружил.

— Выходит, сын, что ты винишь людей напрасно.

Потом Юсси сокрушенно говорил Алме:

— Что за характер чудной... В кого такой уродился? Если что не по нем—он злится сперва на себя, а как сам дойдет до белого каления, начинает на других кидаться... Бывали у меня огорчения в жизни, но я ни на ком зло не срывал.

Алма ничего не ответила.

После того как все горькие и обидные слова были сказаны, Элина и Аксели онемели на несколько дней. Элина чувствовала себя оскорбленной, но и Аксели не мог заставить себя повиноваться. Вечером, ложась и постель, они поворачивались друг к другу спинами. Элина гасила лампу и раздевалась в темноте. Это выходило как-то само собой и означало, что близость их отношений нарушена. Аксели, конечно, слышал, что Элина, лежа, тихонько плачет. Но только на третий вечер он осторожно взял ее за руку. Рука быстpo отдернулась, он снова поймал ее. Это повторялось несколько раз. Наконец, Аксели силой повернул Элину к себе, пытаясь приласкать ее.

— ...ди прочь... тронь меня... тебе надо... беги к Леппэнен... ее и тискай...

Как ни хотел Аксели поладить этак незаметно, мимоходом, будто и не было размолвки, но просить прощения ему все-таки пришлось. После этого они стали разговаривать и Аксели с мукой вымолвил:

— Конечно, тут я был виноват... Но ты не должна на меня обижаться. Мне сейчас трудновато приходится.

— Отчего?

— Все гнетет. Долги. И покупки. А ведь еще не известно, что будет с этой торппой... В газетах пишут, что закон об аренде больше не утвердят или, по крайней мере, внесут в него поправки.

— Проживем как-нибудь и без торппы.

— Конечно, как-нибудь... Только по заработкам-то ходить— оно тоже не сладко. Всю зиму таскайся в поисках работы из конца в конец губернии, а летом нанимайся поденно к любому хозяину, который только возьмет. И потом... Сколько трудов вложено в торппу — и вдруг все потерять!

Элина смягчилась. Впервые она поняла, какую тяжкую ношу приходилось нести мужу. Очевидно, она многое в жизни представляла себе слишком просто. Она задумалась. Потом спросила:

— Неужели у них хватит совести согнать нас, если даже закон им позволит?

— А то нет. Это ж такой народ, что всему сумеют найти приличное объяснение. Ведь когда нас заставили отдать им то болото, так, видишь ли, требовали не они, а приходской совет. Точно так же «интересы развития финского земледелия» могут потребовать, чтобы торппарей согнали прочь. Одну их особенность я заприметил: о своих делах они всегда говорят, как о делах Финляндии. «Наше земледелие не вынесет этого. Экономика Финляндии не настолько мощна. Страна лишится продуктов питания, если мы сократим рабочий день. Ради того, чтобы прокормить наш народ, мы не должны сокращать рабочий день». Чего бы им ни захотелось — это в интересах страны, в интересах народа, в интересах «нашего общества». Что ж, они правы. Это их общество, их Финляндия. Если какой-нибудь депутат-социалист не умеет говорить по-книжному, они поднимают шум и издеваются в своих газетах.

Временами я чувствую: дышать нечем, задыхаюсь—так я их ненавижу. Смотришь на них — ну, прямо больной, беспомощный старик, которого кормят, моют и укладывают в постель, а он измывается над теми, кто за ним ходит, да плюет им в лицо всякий раз, когда ему дают что-нибудь. Порой, думается: вот убивал бы таких — и рука бы не дрогнула, честное слово.

— Не говори так... таких ужасных слов... В крайности отец всегда возьмет тебя в помощники печи класть.

— Теперь и у него едва хватает работы. А как отберут торппы, так ведь ему и Оскару тоже придется идти на все четыре стороны.

Поговорили — и на душе стало легче. После