Идеальный друг - Мартин Сутер

– Где сейчас моя мать?

– Я полагаю, дома.

– Моя мать живет в Урбино, отсюда до Урбино шестьсот пятьдесят километров.

Санитар что-то себе записал.

– Что вы пишете?

– Запись для доктора Бертода. О том, что вы вспомнили, где живет ваша мать.

– Я все помню, кроме самого несчастного случая.

Санитар кивнул, но Фабио его кивок не понравился. Он снова принялся листать блокнот: Кажется, здесь была Норина. Цветы, конечно, от нее.

– Я был в сознании, когда сюда приходила моя девушка?

– Иногда.

Фабио умолк.

– Запишите вопросы, которые вы хотели бы задать доктору Бертоду, – предложил санитар и продолжил гигиеническую процедуру.

В темноту проник запах жасмина, розы, ландыша, иланг-иланга, амбры и ванили. Левая сторона его губ ощутила прикосновение чего-то мягкого. Рот? Фабио открыл глаза. Перед ним было женское лицо, так близко, что черты расплывались.

– Норина?

Лицо отодвинулось. Теперь он смог его рассмотреть. Высокие скулы, большие голубые глаза, маленький полногубый рот. Короткие светлые волосы. Лет двадцати пяти.

– Привет, Фабио, – сказала она и улыбнулась.

Какая смелая, подумал Фабио.

– Привет, – сказал Фабио. Он никогда не видел эту женщину.

Постепенно к Фабио возвращалась память. По крайней мере, он мог вспомнить, что было вчера. Он просыпался и знал: я лежу в больнице, потому что кто-то двинул меня по черепу. Меня доставил сюда полицейский патруль, а его вызвали прохожие, потому что я был не в себе, правый глаз подбит, на голове кровь. У меня черепно-мозговая травма средней тяжести, с левой стороны разрыв кожного покрова, ушиб правой лобной доли, гематома типа «монокль» на правом глазу, трещина в дне правой глазницы, отчего защемляется лицевой нерв и немеет правая половина лица. Вероятно, это следствие падения от удара. Я страдаю антероградной и ретроградной амнезией, молодая женщина, которая меня целует и приносит цветы, не Норина. Ее зовут Марлен. Она моя подруга. Вот уже пять недель.

Днем еще было терпимо. Завтрак, умывание, физиотерапия, томография, электроэнцелография. Врачи тестировали функции его мозга («Когда я подниму вверх палец, поднимите два, когда я подниму два – поднимите один»); клали на язык сладкие и соленые ватные тампоны, чтобы проверить реакцию вкусовых нервов; кололи булавками, определяя чувствительность тройничного нерва; проверяли рефлексы резиновым молоточком; проводили тесты на горячее и холодное, острое и тупое; просили запоминать слова и повторять их в обратном порядке, отвечать на вопросы о своей биографии, профессии и о несчастном случае; ему предлагали: пусть он вспомнит имена трех последних американских президентов и пусть скажет, какое сегодня число, и как зовут его главного редактора, и как он провел последний летний отпуск.

Фабио увлеченно включался в эксперименты. Он хотел узнать, каково его положение. Он хотел узнать, что с ним случилось. Он хотел узнать то, что он забыл.

В перерывах между диагностическими, терапевтическими и гигиеническими процедурами он дремал, немного читал (что очень его утомляло) и принимал краткие визиты.

Но едва заканчивался ранний ужин и дневная сестра опускала жалюзи, скрывавшие еще светлое летнее небо, паника возвращалась.

Это чувство было ему знакомо. На свадьбе матери три года назад, в Урбино, он выпил столько граппы, что ни о чем больше не мог вспомнить. И он не знал, что с ним произошло. Матери было сорок шесть лет, когда умер его отец. Отцу было под семьдесят. Через три года она вышла замуж за друга своей юности, и Фабио ничего не имел против их брака. Ходили слухи, что она сошлась с Альдо еще при жизни отца, но Фабио ее не винил. Красивая женщина, она была создана не для того, чтобы коротать вечера с хворым стариком, который только и делал, что постоянно твердил наизусть фамилии футболистов, игравших в итальянской сборной последние сорок лет.

Однако же на свадьбе матери Фабио напился, как отвергнутый любовник: целеустремленно и демонстративно. Он проснулся голым на бабушкиной кровати для гостей и обнаружил рядом с собой на голом матраце узел со своим постельным бельем, своей одеждой и содержимым своего желудка. Бабушка жила в Салюдечио, на полпути между Урбино и Римини. Он понятия не имел, как там оказался.

Целые сутки он боролся с похмельем и переваривал отчеты других гостей о подробностях своей эскапады. Паника возникла только тогда, когда он установил, что примерно четырнадцать часов его жизни не оставили в памяти никакого следа. Он мог их реконструировать, он мог их изучить, он мог их исследовать как историю, произошедшую с кем-то другим. Но своей версии у него не было. Его собственный, личный опыт бесследно, необратимо исчез. Как однажды наутро исчез его молочный зуб, оставленный вечером на подоконнике.

Это приключение так напугало Фабио, что он два года вообще не прикасался к спиртному и до сей поры больше никогда не напивался.

На этот раз прошло пятьдесят дней.

Его последим воспоминанием – свежим и живым – было интервью с машинистом локомотива. Казалось, он расспрашивал его только вчера. Фабио уже довольно давно работал над репортажем о машинистах, под чьи поезда бросались самоубийцы. Он хотел знать, что они испытывают, как воспринимают событие, какую получают психологическую помощь. Это была одна из тех историй, которые на редакционном совещании звучат лучше, чем в ходе расследования. Все рассказывали одно и то же, все были одинаково огорчены, потрясены, повторяли одни и те же фразы, как и тот психолог железнодорожной компании, который их опекал. Исключением оказался двадцатипятилетний Эрвин Штоль, машинист с двухлетним стажем.

Штоль был в ярости. Он считал, что самоубийца, сорокалетний отец семейства, которого бросила жена, нанес ему личную обиду. «Что я ему сделал, этому подонку? Какого черта он кинулся под мой поезд? Пусть бы повесился, или сиганул с моста, или нажрался таблеток! Вы знаете, сколько весит суперэкспресс «Интерсити»? Шестьсот двадцать тонн! А на этом участке, перед поворотом на Фельдау, я иду со скоростью сто двадцать пять. Видимость не больше трехсот метров, а тормозной путь – шестьсот пятьдесят! И этот мерзавец выскакивает из кустов в двухстах метрах передо мной и становится на рельсы. У меня же нет ни малейшего шанса! Подонок! Неудивительно, что жена его бросила!»

Гневная тирада машиниста могла бы стать эффектным началом репортажа. Фабио помнил, что собирался еще раз опросить своих респондентов под этим углом зрения.

Следующим его воспоминанием была сумятица забытья и пробуждений, из которой он начал потихоньку высвобождаться.

Все, что было между этими двумя воспоминаниями, исчезло в черной дыре его памяти. И когда по ночам он тщетно пытался извлечь оттуда хоть что-то, ему казалось, что он со связанными руками застрял в какой-то узкой трубе и не может продвинуться ни взад, ни вперед. Из этого состояния клаустрофобии имелся только один выход – вызвать звонком ночную сестру. Та неохотно давала ему пилюлю, погружавшую его на некоторое время в глубокий, без сновидений, сон.