Красные партизаны на востоке России 1918–1922. Девиации, анархия и террор - Алексей Георгиевич Тепляков

и национального) противостояния, всегда описывались строго дозированно либо замалчивались. Основная часть мемуаров советской эпохи, особенно позднесоветских, подлаживалась под официальную точку зрения, помогая печатать и пропагандировать идеологически выверенные исследования, публицистические и художественные произведения, где красные партизаны представали былинными героями[10].

Наличие многочисленных фальсифицированных источников и необъективных исследований, появлявшихся под идеологическим прессингом, заставляет историков особое внимание обращать на мемуаристику и научно-документальные работы 1920‐х – начала 1930‐х годов, – хоть и тенденциозные, но создававшиеся по свежим следам и в значительной степени свободные от схематичной однолинейности следующих эпох. В связи с этим ряд оценок описываемых событий со стороны современников, много десятилетий казавшихся властям и исследователям идеологически неприемлемыми, сегодня заслуживают внимательного и уважительного отношения. Например, эсер Е. Е. Колосов темные стороны партизанщины обоснованно рассматривал как проявления «первобытных свойств крестьянской психологии»[11]; о роли большевиков в разжигании жестокостей партизанщины справедливо писал С. П. Мельгунов[12]. М. Н. Тухачевский в статье «Борьба с контрреволюционными восстаниями» откровенно отмечал, что и красные партизаны, и антибольшевистские повстанцы являются «живой составной частью местного крестьянства», из‐за чего Красной армии «борьбу приходится вести в основном не с бандами, а со всем местным населением»[13].

Представляют значительный интерес и мнения советских исследователей, писавших в 1920‐х годах[14]. Один из них откровенно признал, что именно «враждебное отношение» крестьянства к большевистской политике вынудило коммунистическую власть прибегнуть к карательным мерам[15]. Другой автор в 1930 году осмелился написать, что партизанщина своими насилиями над аборигенным населением привела к превращению Гражданской войны в Ойротии (Горном Алтае) из классовой в национальную[16]. Охранители эпохи застоя осудительно отмечали, что в историографии начала 1960‐х годов «были сильно преувеличены достижения литературы 20‐х годов о гражданской войне, имело место только негативное отношение к тому, что было создано учеными на втором этапе развития историко-партийной науки»[17], т. е. во второй половине 1930‐х – первой половине 1950‐х годов.

Между тем с середины 30‐х годов советская историография предпочитала обходить или подвергать сомнению многочисленные ранее опубликованные факты, которые не соответствовали официозной точке зрения на красных партизан, рисуемых в качестве сознательных большевиков и только с героической стороны. Пределы дискуссионного поля постоянно сужались, а неортодоксальные оценки тех или иных явлений предавались забвению. Но и те, кто готов был критиковать уже сложившиеся мифы, делали это необязательно ради любви к истине. Так, старая неприязнь к крестьянству заставила М. Горького быть в первых рядах критиков партизанщины. При обсуждении в 1931 году концепции многотомной «Истории гражданской войны» у Горького особую тревогу вызывало преувеличенное «представление роли крестьянства, составившего основу партизанского движения, особенно в Сибири, но остававшегося далеким от пролетарских ценностей революции»[18]. Горький беспокоился, что в беллетристике «…литераторы слишком много внимания уделяли партизанскому движению в крестьянстве… слишком густо в различных произведениях была подчеркнута роль личности… Получалось что: выскакивают разные щетинины[19] и пр., они побеждали, и революция победила их силою. Все это было: щетинины боролись, но одно дело бороться за корову, другое дело за социализм. …По Сибири особенно много внимания нужно уделить партизанскому движению, потому что бесспорно – там оно играло весьма значительную роль… Тут нужно последовательно проследить сходство и различие, настроение, идеи партизанских отрядов, указать на переходы их от красных к белым и обратно – и т. д.»[20]

К. Е. Ворошилов тогда же отмечал, что партизанщина была опасна тем, что составили ее и «…те элементы, которые в процессе борьбы <…> от революции отходили к контрреволюции. <…> Возьмите, например, муравьёвщину, Думенко и целый ряд других „деловых людей“, “своих людей“, которых нам пришлось потом расстреливать. Какие социальные условия, какие события эту публику вынуждали от нас уходить?»[21] Но предложения Горького и Ворошилова противоречили складывавшемуся на их глазах ортодоксальному канону, нивелировавшему сложности революции, и реализованы не были, а попытки оспорить его подвергались организованным нападкам даже в период «оттепели», когда после ХХ съезда сложился модифицированный историографический канон, который действовал до конца 1980‐х годов и опирался на методологические высказывания «старшего вождя» – Ленина – и восходящие к ним толкования истории со стороны вождя очередного.

Например, после выхода в 1962 году книги Н. Ильюхова и И. Самусенко «Партизанское движение в Приморье (1918–1922 гг.)» состоялась организованная академическим журналом дискуссия, в ходе которой авторам книги были предъявлены большей частью политизированные обвинения. Им поставили в упрек попытку доказать, что партизанское движение в Приморье имело самодовлеющий характер, было начато и продолжено крестьянскими массами под руководством группы беспартийных местных учителей, а большевики примкнули к нему позднее[22].

Известным партизанам-мемуаристам традиционно, но по обыкновению мягко ставили в вину недооценку роли большевиков. В рецензии на воспоминания П. Е. Щетинкина видный сибирский партиец Д. К. Чудинов в качестве недостатка отмечал, что единственным мотивом ухода в леса и формирования боевых отрядов были, согласно Щетинкину, не сознательность партизан, а только репрессии белой контрразведки и военных отрядов в отношении крестьян (дезертиров и укрывателей оружия. – А. Т.). Анализируя мемуары И. В. Громова (Мамонова) и П. Е. Щетинкина 20‐х годов, М. Е. Плотникова довольно показным образом удивлялась, что у знаменитых партизан нет ни слова о роли большевиков в создании партизанских отрядов и руководстве ими[23]. В 1987 году В. И. Шишкин недоумевал, как обошли тему партийного руководства в своих мемуарах видные партизаны-большевики – И. Е. Громов-Амосов, И. В. Громов (Мамонов) и Н. Урманский[24]. Между тем И. В. Громов и в рукописных материалах избегал подробностей о своих соратниках, кратко указывая, что это были уклонившиеся от мобилизации в армию беспартийные крестьяне-дезертиры. А начальник Главштаба армии Кравченко и Щетинкина А. Т. Иванов в мемуарах откровенно заявлял, что повстанческое «движение [среди крестьян Енисейской губернии] произошло стихийно, беспрограммно, экспромтно»[25].

Настороженно-нигилистическое отношение к литературе 1920‐х – первой половины 1930‐х годов у большинства историков сохранялось до конца советской эпохи. Даже в 1983 году официозным автором давалась сугубо положительная оценка пресловутого «Краткого курса истории ВКП(б)», закрепившего «торжество марксистско-ленинской историографии над эсеровско-троцкистской и буржуазно-националистической»[26]. Крайнее негодование у ортодоксов вызывали «насквозь антимарксистские»[27] работы о сибирской партизанщине троцкиста В. Б. Эльцина[28].

Историками до самого конца советской эпохи некритически оценивались даваемые партизанами цифры боевых потерь со стороны противника, сильно преувеличивались масштабы ответного белого террора. Даже в наиболее основательных трудах предельно кратко и очень выборочно упоминались эксцессы, связанные с жестокими партизанскими чистками и грабежами захваченных населенных пунктов; при этом утверждалось, что подобные негативные стороны проявлялись