Человек с острова Льюис - Питер Мэй

— Сколько он здесь пролежал?

Мёрдо рассмеялся, но ветер унес его смех.

— Кто знает? Сотни лет, а может, и тысячи. Это сможет определить только эксперт.

Мне не нужно смотреть на часы, чтобы узнать время.

Так странно: коричневое пятно на потолке утром кажется светлее. Следы плесени вокруг трещины, которая проходит через пятно, выглядят более белыми. И еще странно — я всегда просыпаюсь в одно и то же время. Это не из-за света, который пробивается сквозь занавеску: в это время года ночью и так не очень темно. Нет, просто у меня работают внутренние часы. Я каждое утро просыпался с рассветом, доил коров, а потом брался за другую работу. Теперь всего этого нет.

Мне нравится смотреть на пятно на потолке. Не знаю почему, но утром оно похоже на лошадь. Породистая, она стоит под седлом, чтобы унести меня в светлое будущее. А ночью, в темноте, картина кажется иной. Злобное, рогатое создание хочет утащить меня во тьму.

Я слышу, как открывается дверь, поворачиваюсь и вижу в проеме женщину. Она кажется знакомой, но я никак не могу ее вспомнить. Пока не слышу голос.

— Ох, Тормод…

Конечно, это Мэри. Я всегда узнаю ее голос. Интересно, почему она такая грустная? И еще — уголки губ у нее кривятся, словно от отвращения. Я знаю, она любила меня; а вот я не уверен, любил ли ее когда-нибудь.

— Что такое, Мэри?

— Ты опять наделал в постель.

Теперь и я чувствую запах. Ну и воняет здесь! Почему я раньше не заметил?

— Ты что, не мог встать? Не мог, да?

Не понимаю, за что она меня ругает. Я же не нарочно! Я никогда не делаю это нарочно. Мэри откидывает одеяло, и вонь становится сильнее; она зажимает рот рукой.

— Вставай, — говорит она. — Постель придется снять. Положи пижаму в ванну и прими душ.

Спускаю ноги с кровати и жду, пока Мэри поможет мне встать. Раньше так не было. Я всегда был сильным. Помню, как она подвернула ногу у старой овчарни, когда мы сгоняли овец на стрижку. Мэри не могла идти, и мне пришлось нести ее домой — почти две мили! Руки у меня болели, но я ни разу не пожаловался. Почему она этого не помнит? Она что, не понимает, как все это унизительно? Я отворачиваюсь, чтобы она не видела слез в моих глазах, и стараюсь скорее сморгнуть их. Делаю глубокий вдох.

— Дональд Дак.

— Дональд Дак?

Смотрю на Мэри, и на лице у нее написана такая злость, что внутри у меня все сжимается. Я что, так и сказал? Дональд Дак? Не может быть, чтобы я хотел это сказать. Но что же я имел в виду? Я твердо повторяю:

— Да, Дональд Дак.

Она рывком поднимает меня на ноги и толкает к двери:

— Убирайся с глаз моих!

На что она так злится?

Ковыляю в ванную, снимаю пижаму. Мэри сказала, ее надо положить… Куда? Не помню. Бросаю пижаму на пол и смотрюсь в зеркало. На меня оттуда смотрит старик с седым пушком на голове и бледно-голубыми глазами. Секунду я думаю, кто бы это мог быть, потом поворачиваюсь к окну и смотрю в сторону побережья, на махер.[3]Вижу, как ветер перебирает тяжелые зимние шкуры овец, а те хрустят сочной солоноватой травой, но ничего не слышу. Волны разбиваются о берег, вода тянет за собой песок, поднимается белая пена, а шума океана нет. Это все двойное остекление! На ферме такого не было. Там я чувствовал себя живым. Ветер свистел в оконных рамах и задувал торфяной дым обратно в трубу. Там дышалось легко, там было место для жизни. А здесь комнаты такие маленькие, и в них ты отрезан от мира. Живешь, как в пузыре.

Из зеркала на меня снова смотрит старик. Я улыбаюсь, и он улыбается в ответ. Конечно, я знал, что это я! Интересно, как поживает Питер.

Фин наконец выключил свет, и в комнате воцарилась темнота. Но это не помогало: слова словно выжжены на его глазных яблоках, и спасения от них нет.

Кроме Моны, показания дали еще два свидетеля. Ни один из них не запомнил номер машины. То, что его не видела Мона, не удивительно: при столкновении ее подбросило в воздух, сильно ударило о капот и ветровое стекло, потом швырнуло в сторону; она несколько раз перекатилась по металлизированному покрытию дороги. Удивительно, что жена почти не пострадала.

У Робби центр тяжести был расположен ниже. Его затянуло под колеса машины.

Каждый раз, когда Фин читал отчет, он представлял, что был там и все видел; и каждый раз у него в горле вставал ком. Картина столкновения рисовалась так ярко, как будто была настоящим воспоминанием. И так же он «помнил» лицо, которое Мона разглядела за ветровым стеклом, — такое четкое в памяти, хотя видела она его какую-то долю секунды. Мужчина средних лет, отросшие волосы мышиного цвета. Двух-трехдневная щетина. Как она успела все это рассмотреть? Но она дала предельно точное описание. Фин даже попросил полицейского художника сделать по нему рисунок. Он остался в материалах дела, а лицо продолжало являться ему в снах даже спустя девять месяцев.

Фин повернулся и закрыл глаза — очередная попытка заснуть. Открытое окно его номера было задернуто занавеской, и вместе с воздухом внутрь проникал и шум транспорта с Принсес-стрит.[4]Фин подтянул колени к груди, прижал локти к бокам, а руки сложил перед грудью — будто плод, который решил помолиться в животе у матери. Завтра закончится все, что составляло его взрослую жизнь. Всё, чем он был, чем стал и еще мог стать. Всё, как в тот день много лет назад, когда тетка сказала, что его родители умерли. Тогда он впервые за свою недолгую жизнь почувствовал себя абсолютно одиноким.

Утро не принесло облегчения — только тихую решимость пережить этот день. Вдоль мостов дул теплый ветер, по садам у замка бежали тени облаков. Фин решительно двигался через толпу людей в легкой весенней одежде; вокруг все болтали и смеялись. Это поколение забыло завет отцов: «плащ не снимай, пока не кончился май». Люди продолжали жить, будто ничего не случилось, и Фину казалось, что это нечестно. С другой стороны, кто может представить себе, что за боль таится за его маской нормальности? Так откуда ему знать, что творится в душе у других?

Фин зашел в копи-центр на Николсон-стрит, потом убрал копии листов дела в свой кожаный портфель и продолжил путь к Сент-Леонардс-стрит и штаб-квартире полиции, куда ходил на работу последние десять лет. Два дня назад он устроил прощальную вечеринку для коллег в пабе на Лотиан-роуд. Посиделки вышли мрачные. Было много воспоминаний и сожалений, хотя были и знаки искренней дружбы. Сейчас встречные в коридорах кивали Фину, некоторые пожимали руку. Сбор личных вещей с рабочего места в картонную коробку занял всего несколько минут. Вот и все, что осталось от его работы.