Вепрь. Скоморох - Константин Калбазов

— Да знаю я, что у них на сегодня самая обученная армия, да только и у великого князя нет иного выхода. За стенами мы выстоим, им еще раз пять по столько нужно, чтобы нас раскатать. Но нам-то нужно извести эти полки или восвояси отправить.

— Дак они и к стенам подступать не станут, если им нужно просто тракт перегородить. Встанут лагерем против нас, делов-то.

— То так, — тяжко вздохнул воевода, вот только показалось или он и впрямь бросает на парня лукавый взгляд. — Не нужно им этого. Путь преградить и то ладушки. А как простоят недельку, то тут уж нам нужно будет силу великую собирать, чтобы разбить их.

— Это точно, лагерь за это время они укрепят основательно. Прости воевода, но не вижу я как можно волю Миролюба выполнить.

— А исполнить надо, ибо не двусмысленна она. В грамоте ясно сказано, беречь тракт.

— Дак грамота-то была писана еще до сражения, сколько тогда мог от себя отослать Карл, а сейчас дело совсем иное.

— Опять ты ищешь ни как волю государя выполнить, а как уклониться от выполнения.

— Прости воевода, но не знаю я как. Вот прикажешь, хоть сам пойду супротив полков гульдских, а выхода все одно не вижу.

— Вызывал, воевода?

При звуке этого голоса, молодой заместитель Градомира, непроизвольно скривился, как видно ни видеть, ни слышать вошедшего в горницу он не хотел, но вынужден был с ним мириться. Впрочем, вошедший обладал внешностью никак не способствующей расположению к себе.

Высокий, широкий в плечах, с ладной крепкой фигурой, статный красавец… Был бы красавцем, если бы на этих крутых плечах не покоилась голова с сильно изуродованным лицом. Через всю его левую часть сверху и донизу, теряясь в ухоженной бороде, проходил кривой бугрящийся шрам, как видно от сабельного удара или тесаком приличным приложили, да вот никто в свое время рану не обиходил и швов не наложил. От того удара слегка пострадал и глаз, вернее не сам глаз, а веко, которое тоже было порезано, а затем срослось, так как Бог положил. Однако на том дело не закончилось, потому как правая сторона лица хранила след сильного ожога, по щеке, вверх к виску, немного захватив ухо, и часть головы покрытой волосом, сейчас там был только уродливый след от былой раны. Взгляд вошедшего так же не отличался благообразностью, он был суров или даже свиреп, как у зверя загнанного в угол. Вообще весь облик вошедшего говорил о том, что он в любую секунду готов броситься на любого и рвать пока есть силы, а силушка в этом теле была.

Былые раны оставили уродливый след на его лице, но никак не увечили тело, укрытое под простым, без рисунка, серым кафтаном, даже петли для пуговиц были из обычной серой тесьмы, а пуговицы сплошь деревянные. Обычное одеяние простолюдина, вот только из хорошего сукна и кафтан какой-то необычный, кургузый, больше похож на иноземные, но отличается и от них, нечто смешанное. Штаны вполне себе славенские, сапоги из крепкой кожи, но тоже без изысков, просто добротная обувь.

Подпоясан крепким воинским поясом, на котором висят ножны с клинком, больше напоминающим палаши иноземцев, но несколько покороче и со слегка изогнутым лезвием, как у сабли, но значительно меньше. С другого бока, боевой нож, очень похожий на тот, что был у воеводы, за пояс заткнуты два пистоля, по виду необычные, оно конечно Бог весть, сколь много мастеров оружейников, столь многообразно оружие, потому как каждый хочет как-то выделиться, но эти были точно необычными. Вошедший вообще отличался многим и все его оружие было от лучших иноземных оружейников, дорогое оружие, очень дорогое, но он готов был выложить за него любые средства, а деньги добывать он умел.

— Проходи Добролюб, — при этих словах воеводы, Боян невольно ухмыльнулся, а и было чему, имя это означало, добрый и любящий, чему никак не соответствовал образ вошедшего. Имя свирепого зверя ему подошло бы куда как лучше, впрочем, оно у него было, но он не любил когда его произносили в слух, то имя, или если хотите прозвище, дали ему враги, а их у него хватало.

— Я так понимаю, некогда разговоры разговаривать, да рассиживаться. Говори чего звал, — кто другой уже давно пожалел бы о таком поведении, вот только не этот мужчина. Дело не в том, что он был уверен в том, что ему ничего не будет, нет, скорее ему было наплевать на все в этом мире и чувствовал он себя здесь только гостем, ждущим когда его призовут. Одним словом не мила была ему жизнь.

— Вот сидим и думу думаем, как нам те полки остановить, да ничего на ум не идет, — не стал чиниться воевода. Как видно, человека этого он знал не первый день, а потому и цену ему составил уже давно.

— А чего их останавливать, пусть подходят, да в осаду садятся. Чтобы им Обережную взять, нужно целую армию подводить, а ведь и против великого князя войско нужно, опять же Забаву в осаду взяли, там не менее двух полков, чай силы-то у гульдов не бездонные.

— Нельзя допустить, чтобы проход по тракту прерывался.

— Да-а-а, князь у нас нынче рачительный, не то что батюшка его. Тот все норовил всех окрест за грудки потаскать, а этот о мошне в первую руку печется.

— Ты как смеешь, о великом князе… Холоп…

— Ты боярич полегче, холопить свою челядь будешь, да по деревенькам своим, — метнув свирепый взгляд на Бояна, оборвал Добролюб, — И не сверли меня взором, на мне уж места не осталось весь в дырках, от таких гляделок.

— Остынь, Добролюб.

— А я и не закипал, воевода, ты эвон боярича остуди.

— Хватит, — сказано это было жестко, вроде и голоса не повысил, а сталь так и зазвенела. В ответ на это Добролюб ухмыльнулся и качнув головой, устремил взор в пол, вот только ухмылка та была пострашнее оскала звериного. — Заговариваться иной раз начинаешь. Знаю, что жизнь свою не ценишь, но ить и помереть можно по разному.

— Хм. Убивать-то сразу станешь, или сначала послужить потребно?

— Желательно бы послужить, — внимательно глядя в глаза подчиненного, а кого еще-то, медленно кивнул Градимир.

— Тогда слушаю тебя, воевода, — слегка разведя руки снова ухмыльнулся Добролюб.

— Как мыслишь, сможем мы остановить ворога в чистом поле?

Ага, как же, чистое поле. Леса кругом считай дремучие, пойти можно только по дорогам, да вдоль реки есть относительно свободный путь, но именно им-то и воспользуются гульды. Не сказать, что там теснина серьезная, засеками проход никак не перегородишь, чтобы малыми силами сдерживать большие. Да, по лесам полки вести сущее наказание, а как про обоз вспомнить, так и вовсе плакать захочется, но то в походе, а как в бою, так солдат налегке вполне преодолеет и лесную чащу, и болотце, да ударит во фланг или тыл. Так что, выражение оно конечно фигуральное, но только все одно верное, чистое поле и есть.

— А это, как останавливать, воевода.

— Стало быть, честью придется поступиться, — вскинулся молодой. Добролюб окинул его задумчивым взглядом и тяжко вздохнул.

— Вот придумали же, ЧЕСТЬ. Кто на ее счет больше всех печется, как не иноземцы. Все-то мы на запад пялимся, как же просвещенные народы, с развитыми ремеслами и превзойденными науками, а славены, мышка серая, да быдло неученое. Иноземцы нас жизни поучают на каждом шагу, а мы им в рот заглядываем. Нас грязными славенами называют, а мы киваем как кони на выпасе, а ведь это они проживают как свиньи, не мы. Это ведь у них нет отхожих мест и гадят они где придется, без стыда сбрасывая порты или задирая подолы. Это у них, в жару невозможно находиться в их дворцах, замках да усадьбах ибо зловонит так, что глаза режет. Это они ходят завшивевшими и почитают это благостью, а бани так и вовсе не знают. Но нет, мы заглядываем им в рот и ждем, когда они нас научат жить. Честь. А достойно чести, возносить на костер не разбирая мужик то, баба, старик или дите неразумное? Враги они нам. Всегда врагами были и будут, потому как мы им только как холопы нужны, как скотина бессловесная. А врага как не бей, все к добру.