Вепрь. Скоморох - Константин Калбазов

— Эвон, вишь Вепрь, — вдруг донесся до него мальчишеский голос полный как страха, так и восхищения.

— Брешешь, — не веря и все же желая, чтобы это оказалось правдой, высказал сомнение другой голосок.

— Собака брешет. Говорю тебе Вепрь и есть. Ишь страхолюд какой, его как только ворог видит, тут же обделывается, а он его раз и об колено.

— Я думал он по боле.

— Да куда боле-то. И без того, эвон какой здоровый.

Вообще-то особой статью Добролюб не выделялся. Да, был крепок. Да, высок. Но ничего выдающегося, хотя сила в теле была такой, что многие диву давались несоответствию ее, его сложению. Ну да, не обидел Бог силушкой, чего уж там. Обычно, слыша, как его называют ненавистным прозвищем, кое ему дали гульды, он злился и осмелившемуся его так назвать доставалось на орехи, но на кого прикажите злиться, на ребятишек. Так они и не в злобе говорят это, а глазенки смотрят на него так, что он себя в них только героем увидеть и может, а тут еще и гульды на подходе. Как на ребяток злиться. Правда обидно. "Ишь, страхолюд какой".

А ведь было время и это страшное лицо было пригожим настолько, что девки глаз не сводили, томно вздыхая. Было. Было, да прошло. Гульды ту красоту порушили, да и Бог с ней, по большому-то счету мужик он или как. Не за то он лютовал на гульдов. Семью свою никак простить не мог. Жену, да дочку малютку, которых заживо пожгли, а жену перед тем еще и попользовали. Сам-то он бился, сколько мог, троих срубил, да только и ему досталось. Посчитали мертвым. Пришел в себя, а подворья то и нет. Из забытья его вывело откатившееся горящее бревно, раскатившегося сруба. Оно и пожгло лицо. Как выжил и сам не помнил, а только когда оклемался, хотел одного… Крови.

Добролюб бросил последний взгляд на мальчишек, ухмыльнулся, вот ведь не хотел пугать, а мальцы с тихим вскриком порскнули в сторону, только пятки засверкали. И то, его улыбки сейчас волк испугается и хвост подожмет, чего о детях-то говорить. Махнув мысленно на них рукой, он пошел дальше, все больше мрачнея от того, что люди старались податься в стороны, дабы не оказаться у него на пути. Оно вроде и попривык уже, но иной раз находило на него. Вот и сейчас как оглоблей огрели, аж дыхание сперло.

Люди его как и ожидалось были на подворье. Даже сотники жили в сотенной казарме, а вот у них отдельное подворье. По здравому размышлению, воевода решил поселить эту братию на особицу. С одной стороны отборные бойцы, опять же снаряжения своего видимо не видимо, как и имущества. С другой, таких лучше держать в сторонке, одного взгляда на эти разбойничьи рожи было достаточно, чтобы понять, добра от них лучше не жди. Даже воевода для них не был авторитетом, только один человек мог отдавать им команды. Хотя они и считались людьми служилыми, командира своего никак не желали называть десятником, только атаманом и прозывали.

Во дворе его встретила старушка Любава. Знатная травница и лекарка, к ней вся округа стекается, а она никому и не отказывает. Воевода хотел было поворчать, да потом махнул на все рукой. Вообще многое спускалось Добролюбу. Отчего она привязалась к этому человеку всем было определенно непонятно, а только всегда старалась она держаться к нему поближе. Может от того, что таким знахаркам время от времени достается от разъяренной толпы, когда ум за разум заходит, а в голове одна каша и хочется всю вину за все горести свалить на чьи-либо плечи. Вот в этом случае знахари подходят как нельзя лучше. Потом и пожалеют и повинятся, а назад уже ничего не вернуть. А коли рядом с лекаркой приключится такой вот удалец… Не, проще злобу выместить на ком другом.

— Чего добрый молодец, голову повесил.

— Скажешь тоже, добрый.

— Добрый, добрый, чай думали когда имечко давали-то. А то что до крови сейчас охочий, дак исцеление твое близко. Скоро совсем появится человек, что жизнь твою перевернет и заставит по иному на нее взглянуть.

— Бабка Любава, ты бросай предрекать-то, — горько ухмыльнулся Добролюб, — лекарка, да травница ты знатная, на всем свете такую не сыщешь, а вот в будущее ты лучше не зри. Не твое это. Что до доброты, так то тебе неведомы мысли мои, а они ой как не добры.

— Дак на ворога идти, куда тут добру-то быть.

— Бабушка, а есть у тебя травка…

— У меня всякой травки в избытке, и та что отправить в мир иной может, тоже имеется, потому как если с умом, то и она на пользу. Но то не про твою честь, — ничуть не смущаясь нахмуренными бровями собеседника выговорила бабка.

— Бабушка, ты бы сначала выслушала, а потом в крик бросалась.

— Ну, говори.

— Нужно колодец потравить в Тихом.

— А я что говорила, — тут же подбоченилась старуха, устремляя на собеседника победный взгляд и являя собой обличие неподатливости.

— То, что за смертоубийством к тебе лучше не соваться, я ведаю, а потому и прошу тебя не о том, чтобы потравить гульдов насмерть, а так, чтобы они животами маялись дня два.

— А пока они маются из них вояки, никакие. Ох и баламут.

— Как начнут животами маяться, так их командир пусть и принимает решение. Отходить, стало быть все целы останутся, пойдут дальше, понадеявшись на число свое большое, то их беда, потому как хворый воин и не воин вовсе. Тогда воевода их легко согнет. Но вины твоей в том не будет, вина на их начальнике повиснет, ибо выбор у него будет.

— Хитро. А ить не по чести воинской.

— Ой бабушка и ты туда же.

— Ладно, чего уж. Правда извести чуть не половину всех запасов трав придется, намешаю такую бурду, что пронесет основательно. В Тихом два колодца, стало быть два бурдюка готовить надо, а через пару дней и опасности никакой не останется. До полуночи то время дашь?

— Можно подумать, у меня выбор есть.

— Здравствуйте, бабушка Любава.

— Чего тебе Млава? — Окидывая недобрым взглядом женщину с сильно округлившимся животом, поинтересовалась старуха.

— Так на сносях я. Вот думаю как бы не того.

— Иди Млава, не до тебя сейчас. Если ничего не приключится, то два дня у тебя еще есть.

Недоброе отношение к женщине, да еще и к той, которой вот-вот рожать могло показаться как минимум странным, но ничего странного в поведении лекарки не было. Она-то чай тоже баба, а как нормальная порядочная женщина может относиться к гулящей. Срок придет, бабушка и поможет, но только отношение ее к этой женщине не изменится. Опять же, гулящая, гулящей рознь. Есть такая, что плоть свою тешит, но за дите любого удавит, а есть вот такие, которые до последней возможности о своей усладе думают, пока срок не приходит, а тогда мертвым младенцем и разрешаются. Гнать бы такую из села, да и без нее никак. Мужикам-то нет-нет пар спустить потребно и женки их о том знают, а виду не подают, будто ослепли и оглохли, а ведь село, там все на виду, да и в городах народу не больно-то и много, среди четверых, обязательно два знакомца найдутся.

Дверь в просторную избу распахнулась и на крыльцо вышел парнишка лет пятнадцати. Ладный должен был получиться мужик, да вот только несчастье приключилось с ним в прошлом году, привалило поваленным в бурю деревом, бабка Любава выходила, но паренька перекосило, так что ни за соху встать, ни другим мужским занятием заняться. Не желая быть нахлебником до конца дней своих в родительском доме, паренек прибился к ватаге Добролюба. Ватажники поначалу ворчали по поводу прихоти атамана, а с воеводой и вовсе отдельно беседовать пришлось, но начальство убедил, а десяток сам угомонился, когда вдруг выяснилось, что они и обстираны и снедь готова и в жилье прибрано. Нашел себя парень, хоть и тяжко ему.