Хоккенхаймская ведьма - Борис Вячеславович Конофальский

но непочтительно, почти как с ровней.

Волков уже хотел осадить наглеца, да не успел, за него Ёган ответил: стал вровень с мужиком – он и сам был не меньше его, и молвил с ехидцей:

– Ты, дядя, прежде чем лай поднимать, хоть узнал бы, кто у тебя на дворе стоит, а то, не ровен час, в трибунал тебя потащат за грубость твою и неучтивость.

– Чего? – пробурчал хозяин трактира, но уже без прежней спеси.

– Чего-чего, того, – встрял в разговор Сыч, – перед тобой, дурья башка, сам кавалер Иероним Фолькоф, рыцарь божий, Хранитель Веры и охрана Святого трибунала инквизиции.

Если имя кавалера, может, и не произвело на трактирщика впечатления, то последние слова он явно отметил. Повернулся к столу, за которым сидели попы, и поклонился им – на этот раз так, как подобает, низко. Отец Николас благословил его святым знамением и улыбнулся благосклонно.

А отец Иона увидел мальчишку трактирного и поманил его к себе:

– Сын мой, а подай-ка нам колбасы, есть она у вас здесь?

– Есть, господа. Кровяная, ливерная и свиная, и сосиски есть. И бобы, и горох. Что нести вам?

– Вели повару, – говорил отец Иона, – пусть пожарит нам кровяной, нарежет кругами, и чтобы с луком жарил и его не жалел. И пиво принеси. И хлеба.

Тут к монахам подошел сам хозяин Фридрих, еще раз поклонился и сказал:

– А будет ли достойна святых отцов к их столу свиная голова, печенная с чесноком, мозгами и кислой капустой?

– Достойна, достойна, – кивал отец Иона, и остальные отцы вторили ему согласно. – Путникам в тяжком пути сие очень достойно и полезно.

– Сейчас подадим. И пива подадим самого темного, – обещал хозяин.

– Трактирщик, – окликнул его Ёган, – а господину моему надобно кресло, чтобы у очага сидеть.

– Сейчас вам принесут, – обещал Фридрих уже совсем другим тоном.

– И ванная на завтра, ему раны греть, – добавил брат Ипполит.

– А к креслу подушки ему дай, – добавил Ёган.

Хозяин поджал губы, но перечить не посмел, поклонился только.

У кавалера то ли от тепла, то ли от мази монаха, но начала сходить боль в ноге. А еще он порадовался, что не пришлось ругаться с трактирщиком самому, не ровня, чай. Пусть со слугами лается.

Волков сидел у очага, в кресле с подушками, и ужинал: еда была отличной, а пиво темным и крепким.

И тут, не дождавшись окончания его трапезы, подошел один из младших монахов-писцов и протянул бумагу:

– Вам, господин, завтра после рассвета нужно будет зачитать это на самом большом рынке и у самой главной церкви. А потом найти бургомистра или старосту и вытребовать нам просторное здание, и чтобы жаровни с дровами были. И дров побольше. Коли сами прочесть не сможете, я пойду с вами.

Волков вытер рот и руки салфеткой, бросил ее Ёгану, взял бумагу, пробежал ее быстро глазами и сказал:

– Нет нужды в тебе, сам справлюсь.

Монах пошел за свой стол есть свиную голову, а кавалер велел слуге:

– Пойду спать, помоги раздеться, а потом скажи трактирщику, чтобы будил нас на рассвете.

* * *

Морозным утром, сразу после рассвета, они приехали на рынок. Хоть и не дозволено решением магистрата верхом въезжать, никто не посмел их остановить – мало того, от бургомистра пришел мальчик с трубой и обещал, что бургомистр и сам явится. А потом стал что есть сил дуть в трубу. И так звонко, что Сыч морщился, обзывал его дураком, а мальчишка не унимался, чтобы люди собрались.

И люди пришли, встали вокруг них и тихо переговаривались в ожидании плохих новостей. Тогда кавалер развернул бумагу и громко принялся читать:

– Честные люди Алька и гости, те, кто ходит к причастию и верит в непогрешимость Папы, я, рыцарь божий, Иероним Фолькоф, велением архиепископа Ланна, да продлит Господь его дни, прибыл сюда, чтобы сопровождать Святой трибунал инквизиции и карать ересь и колдовство. И говорю всем от лица Святого трибунала. Пусть те, кто знался с Сатаной, читал черные книги, ворожил во зло другим или себе в добро, и те, кто отринул от себя Святую Церковь нашу и впал в блуд реформации, придут до завтра, до конца обедни, к главному в городе храму Господню, и пусть раскаются. И тогда прощены будут. И легкой епитимьей искуплены будут. А коли они не придут и не раскаются сами, то взяты будут неласково и держать их станут в железе, и над ними учреждено будет расследование. И епитимья будет им нелегкой. Также! Коли честный человек города, кто ведает про тех, кто знается с Сатаной или чтит недобрые книги, ворожит и подлости праведным людям колдует, так пусть про того придет и скажет до конца обедни, что завтра. И тому будет десятина от имущества злого человека. Также! Кто скажет про того, кто хулу на Церковь и Папу говорил или подбивал на иконы плевать и не чтить святых отцов, кто других склонял к подлости и ереси, кто про такого скажет завтра до конца обедни, тому будет десятина от имущества злого человека. Да пусть так и будет от имени Господа.

Кавалер снял подшлемник и перекрестился. За ним крестились и Брюнхвальд, и Максимилиан, и Ёган, и Сыч, и даже мальчишка-трубач быстренько осенил себя знамением. А за ними стали повторять и все люди на рыночной площади, стягивая с голов уборы.

– Где у вас тут главная церковь? – спрашивал Ёган у ближайших мужиков. – Нам еще там читать надобно.

Те услужливо указывали нужную сторону и предлагали проводить.

Они поехали к церкви, а люди на рынке не расходились, с трепетом и благоговением говорили о трибунале, колдунах и еретиках. Стали вспоминать слова, что зачитал рыцарь божий, и о его щедрых посулах, и думать, кто у них в городе есть такой, за кем трибунал мог приехать. Жители вели себя смиренно и чинно, не то что до приезда трибунала. Никто не лаялся, не грозился, и торговались все без ругани. Тихо стало на рынке.

У церкви читать сам бумагу Волков не стал, охрипнув еще на рынке, и отдал ее Максимилиану. Мальчишка передал штандарт кавалера Сычу, чтоб держал, сам взял бумагу и стал декламировать громко и звонко, да так, что люди выходили из храма смотреть, что происходит. Максимилиан уже дошел до посулов, когда кавалер увидал хлипкого человека в мехах, берете, черных чулках на худых ногах и дорогих туфлях – тот торопился к ним, скользя по льду. За ним, тоже скользя и чуть не падая, спешил второй, не такой богатый, с кипой бумаг