Сандаловое дерево - Элль Ньюмарк

Внимание Билли привлекли женщины, бредшие вдоль дороги с латунными котелками на голове, и мужчины, сгибавшиеся под мешками с зерном. Иногда их сопровождали дети, тощие, изможденные, почти нагие.

— Мам, это бедняки? — негромко спросил он.

— Да.

— А разве им не надо помочь?

— Их слишком много, милый.

Билли кивнул, не отрывая взгляда от окна.

В первый же день в Масурле я распахнула настежь голубые ставни предоставленного в наше распоряжение бунгало, яростно выбила коврики-дхурри и протерла старенькую, обшарпанную мебель. Потом прошла по всему дому с карболовым мылом и тряпкой и извела едва ли не кварту чистящего средства «Джейз» в запущенной ванной. Мартин считал, что нам надо взять уборщицу, но как можно доверить свой дом женщине, полжизни просидевшей в коровьем дерьме? Кроме того, я хотела сделать все сама. Пусть я не знала, как поправить брак, но уж убираться мне было не впервой. Отрицание — первое убежище напуганных, и, оттирая, отскребая, расставляя вещи по местам и уничтожая запахи карри и навоза, я действительно отвлекалась от мрачных мыслей. Работа спасает — по крайней мере, на время.

Письма я нашла сразу после штурма кухонного окна. Отжав губку, я отступила и придирчиво оценила результат. Занавески из желтого сари обрамляли прямоугольник голубого неба и вершины далеких Гималаев, отчетливо проступивших за отмытым начисто стеклом, но зато яркое солнце выявило темное пятно на стене за старой английской плитой. Красные кирпичи почернели от жирной копоти, и я без долгих раздумий закатала рукава. У нас уже была айя[2]по имени Рашми, снисходившая иногда до того, чтобы смахнуть со стола крошки или подмести пол веником из прутиков акации, но просить ее отчистить закоптившуюся от сажи стену я бы не стала. Такого рода работа никак не соответствовала рангу ее касты, и Рашми сразу же ушла бы.

Выбирая для нас бунгало, университет предпочел это, с пристроенной кухней, тогда как в большинстве домов кухню устраивали во дворе. Место понравилось мне с первого взгляда, едва я увидела небольшой огороженный участок, густо заросший травой, с высокими фикусами, стволы которых обвивали ползучие побеги. Окружала сад невысокая кирпичная стена, почти скрытая разросшейся гималайской мимозой. Перед столетним бунгало с увитой лианами верандой росло старое сандаловое дерево с длинными овальными листьями и набухшими красными стручками. На всем здесь лежал отпечаток времени и стихий, все выглядело обжитым и изрядно затрепанным. Сколько жизней здесь прожито?

Сбоку от дома обсаженная редкими кустиками самшита тропинка вела к домикам для прислуги, ветхим строениям, число коих намного превосходило наши скромные потребности. В дальнем конце этих растянувшихся рядком лачуг, в рощице гималайского кедра, стояла покосившаяся конюшня, которую Мартин планировал использовать как гараж с наступлением сезона муссонов. Он купил видавший виды, облезший красный «паккард» с убирающимся верхом. Новенький и шикарный в 1935-м, автомобиль пережил двенадцать муссонов и немало лет небрежения. Тем не менее драндулет все еще бегал. Я обзавелась велосипедом, а у Билли был «Ред флайер»,[3]и этого нам вполне хватало.

Под раскидистой сиренью на заднем дворе притулилась и старая кухня — покосившаяся хибарка с земляным полом, прогнувшейся полкой и кирпичным квадратом с дырой в центре — для угля или дров. Индийцы не готовят пищу в домах, опасаясь пожара и следуя неким путаным правилам, имеющим отношение к религии и кастовым традициям, и лишь самые решительные и неуступчивые британцы отваживались пристраивать кухню к дому и устанавливать в ней плиту — благослови их Господь.

Прислугу я нанимала сама, выбирая из внушительной толпы явившихся на собеседование кандидатов. Каждый предъявлял записку, нечто вроде рекомендательного письма, а поскольку читать на английском могли немногие, большинство и не догадывались, что купленные на базаре листки зачастую подписаны королевой Викторией, Уинстоном Черчиллем или Панчем и Джуди. В единственной рекомендации, подлинность которой не вызвала у меня сомнений, говорилось следующее: «Ленивейший из всех индийских поваров. Молоко процеживает через дхоти и тащит из дома все, что попадет под руку».

В конце концов мы ограничились скандально малочисленным штатом — поваром, айя и дхоби,[4]который раз в неделю молча забирал в стирку наше белье. Поначалу у нас были еще садовник, уборщица и носильщик — традиционный в этих краях набор, — но наличие стольких слуг определенно выходило за рамки разумной необходимости.

Особенно мне не понравился носильщик, что-то вроде мажордома, постоянно за мной таскавшийся, рассчитывавшийся за покупки или передававший мои указания другим слугам. Я все время чувствовала себя какой-то карикатурой на мемсаиб девятнадцатого века, изображавшихся возлежащими на диване. Вышколенный службой в британских домах, носильщик будил нас по утрам традиционным «чаем в постель». Когда я в первый раз, едва открыв утром глаза, узрела стоящего надо мной смуглого мужчину в тюрбане и с подносом, то едва не умерла со страху. Он также подавал на стол и, пока мы ели, стоял у нас за спиной. Ощущение было такое, словно мы в ресторане, а рядом замер навостривший уши официант. Я постоянно следила за собой — за тем, что говорю, как держусь за столом. Я ловила себя на том, что промокаю уголки рта и стараюсь не сутулиться. Мартин тоже чувствовал себя неловко, и в результате обед или завтрак превращался в неприятную, тягостную обязанность.

Я не хотела «чаю в постель», не хотела все время видеть рядом с собой носильщика, но хотела ощущать собственную нужность. Я сама содержала в чистоте дом, сама поливала цветы на веранде, мне нравилась естественная запущенность нашего сада, и мысль о садовнике представлялась мне абсурдной. Мартин заметил, что местное землячество в ужасе от того, как мало у нас слуг. «Ну и что?» — сказала я.

А вот повара, Хабиба, я оставила, потому что не знала и половины продававшихся на базаре продуктов и, поскольку не говорила на хинди, цены на все для меня утраивались. Оставила и Рашми, нашу айю, потому что она мне нравилась и говорила на английском.

При нашей первой встрече Рашми церемонно поклонилась, сложив руки в молитвенном жесте.

— Намасте,[5]— сказала она и тут же засмеялась и захлопала в ладоши, отчего многочисленные браслеты на ее пухлых ручках запрыгали и зазвенели. — А из какой вы страны?

— Из Америки, — ответила я, подозревая в вопросе некий подвох.

— Уууууууу, Амерррика! Хоррррошо! — Рубин в ее правой ноздре задорно замигал.

К сокращению штата прислуги Рашми отнеслась неодобрительно. Каждый раз, видя, как я выбиваю коврик или чищу ванную, она прикладывала к щекам ладошки, укоризненно качала головой и делала большие глаза.