По следам Георгия Чёрного - Юрий Михайлович Лощиц

Очень непростое поручение — многие обители труднодоступны теперь, да ещё для него, с его постоянным безденежьем, больной ногой и вообще слабым здоровьем. И всё же он возьмётся, если… Румянцев не поскупился, и гостю была выписана денежная награда в счёт будущих трудов — четыреста дукатов.

Ещё один денежный аванс получил от русского Библейского общества — в поощрение многотрудных и ответственнейших забот по переводу на сербский язык Нового Завета. Может быть, возобновление знакомства с секретарем Библейского общества Александром Ивановичем Тургеневым стало для гостя одной из самых приятных неожиданностей за всё время пребывания в России. Пятнадцать лет прошло с тех пор, как два молоденьких русских студента — ученики геттингенского профессора Шлецера — Александр Тургенев и Андрей Кайсаров путешествовали по чешским, сербским и хорватским землям. Ещё в Геттингене, готовясь к необычной командировке, они приватно учили сербский язык. Кайсаров горел нетерпением создать сравнительный словарь славянских языков. Он вообще горел, когда речь заходила о славянстве. «Напрасно думают, — восклицал он, то ли тормоша друзей, то ли одёргивая врагов, — что кровь славянская всегда будет течь медленно!» И будто в подтверждение его правоты в Сербии прозвучали тогда первые залпы народного восстания против турецкого владычества. «Сербам, под турецким правлением живущим, — воспламенялся Кайсаров, — есть один только способ получить грамматики, словари и все полезное. Этот способ теперь вместе с победоносным мечом словенским в руках Черного Георгия!»

Студенты познакомились тогда в Карловце с архимандритом Лукианом Мушицким, у которого и молоденький Byк в 1805 году обучался премудростям славянской, латинской и немецкой грамматик. Вскоре после отъезда русских студентов в Геттинген Лукиан получил от Кайсарова письмо на сербском языке: «Что се кажа, брате, за наши Сербы у Турску… Верло желим знать судьбу их… И что ради той Черны?»

А сегодня, увы, уже нет в живых ни Чёрного, ни Кайсарова. Приятель Тургенева, поступив в 1812 году в действующую армию, погиб в бою. Россия потеряла не только храброго офицера, но и одарённого учёного-слависта, который так много обещал. Он успел довести до конца и опубликовать лишь одну из задуманных работ — «Славянскую и российскую мифологию». И в Дерптском университете, где был профессором русского языка, и в армии — всюду находил Кайсаров повод укорять молодых людей в незнании даже начатков истории славянства. «Спросите сего невинного несчастливца, — возмущался он, — и сколько прекрасных повествований расскажет он вам о Генрихах и Людовиках, но знает ли он, что некогда существовал Святополк Моравский, Стефан Сербский и даже Олег Русской?»

А Георгий Чёрный, славный вождь-гайдук, так поразивший когда-то воображение двух русских студентов, — он принял смерть не в бою, как Кайсаров; ему было суждено умереть, как и жить, ни на кого не похоже. В России всех, кто следит за сербскими делами, поразила жестокость расправы над народным вождём, вероломство, которое расправе той сопутствовало… Но конечно, Вук Стефанович знает об этих событиях больше, лучше. Из первых, можно сказать, рук… И Караджич рассказывал Александру Тургеневу то, что знал, а знал он тоже, к сожалению, не всё. Потому что у него на родине и по сей день не очень-то любят распространяться о гибели Георгия Петровича…

Когда турки в тринадцатом году накинулись на Сербию, ослабленную девятилетней войной, раздорами среди воевод, корыстолюбием ближайших к Чёрному военачальников, тот, может быть, в первый раз за годы восстания пал духом, кинул на произвол судьбы почти беззащитный Белград, вместе с другими знатнейшими воеводами переправился на австрийский берег Дуная. О жизни Георгия Петровича в Бессарабии русские наверняка знают больше, чем он, Вук, потому что именно Россия вскоре предоставила убежище сербскому вождю и его штабу в крепости Хотин. Говорят, он жил там, как и у себя на родине, очень скромно, в простой крестьянской мазанке, без прислуги, замкнутый, нелюдимый. Таким его запомнили сербы — высоким, хмурым, с иссиня-чёрными усами, в старой ношеной шубе, в старых же синих штанах, в чёрной шапке — «шубаре». Это лишь на портрете русского художника Боровиковского, писанном в час пребывания Георгия в Петербурге, вождь выглядит таким бравым молодцом: в щегольском генеральском мундире, с орденской звездой на груди, с двумя пистолетами в чеканном футляре-ольстре. А поглядеть бы вам на него в родном его селе Тополе, в пору затишья между боями, ни за что не отличили бы от простого крестьянина. И пашет, и копает, и лес корчует, и рыбу ловит вместе с остальными. Только, пожалуй, рост и широченные плечи, да большой вислый нос, да затравленная какая-то тоска во взгляде, которую, кстати, так точно схватил Боровиковский, да ещё старый воинский шрам на щеке выдают в нём неукротимого предводителя восставших…

Что ещё сказать об этом необыкновенном человеке? Был он безграмотен, но не сокрушался из-за того, потому что наградила его природа умом пронзительным, гибким и сильным, как сабельный удар. Но он же был и добродушен, любил песни, мог слушать их, под монотонное жужжание гуслей, ночи напролёт, особенно в кругу соратников, когда щедро лилось вино, и люди соревновались, кто лучшую скажет здравицу-славу.

К несчастью, доверчивость его нередко оборачивалась легковерием, и этим недостатком пользовались разные нашёптыватели, строившие козни против неугодных им воевод или гайдуков. Но если кого прощал, то уж навсегда… В бою был неутомим и бесстрашен, спрыгивал с коня и пешим вламывался в самую гущу схватки. Турки, узнав его в лицо, бежали как от божьей кары. Справедливость считал важнее всех иных достоинств вождя. Когда к нему пришли родители какой-то девушки с жалобой, что его родной брат над ней надругался (для того ли, мол, поднимали мы восстание, чтобы теперь у нас такое творилось?), Георгий Петрович пришёл в ярость страшную. Он и до того слышал о проделках брата, прикрывающегося его именем, но терпел, а теперь уж хватит. И приказал своим воинам-момкам, чтобы повесили негодяя на воротах отцовой усадьбы. Вот что это был за характер! Говорить о нём можно ещё много, но, кажется, одними словами его не объяснишь, не охватишь. Ни жизнь его, ни смерть.

Пока Георгий Петрович томился от бездеятельности в Хотине, Сербия обрела Обреновича, воеводу Милоша Обреновича, который поднял новое восстание и добился успеха. Слава Милоша никогда не равнялась славе Георгия, но Обренович оказался единственным из почитаемых в народе воевод, который не покинул родину в час общей смуты и сумел сплотить вокруг себя новые ряды повстанцев. Воспламенённый надеждами, Георгий решил тайно проникнуть на родину. Благополучно переправившись через Дунай, он вдруг объявился в Смедереве, о чём сообщил Обреновичу тамошний воевода Вуица. Казалось, с его