По следам Георгия Чёрного - Юрий Михайлович Лощиц

Выстрел сына — следствие чудовищной вспышки гнева. Но это и акт неумещаемого в привычные житейские рамки сострадания: сын слишком любит отца и слишком знает нравы врагов, чтобы его им оставить на медленное умучение. За обоими участниками ссоры тоже встает судьба их родины. Это и ей ведь грозит медленное умучение, если не бросить вызов врагу, если не переступить черту.

И Георгий эту черту, как и в первом рассказе, переступает. И это переступание черты, отказ от всего, что было в прошлом его семьи и родины, здесь ещё более выразительны. Георгий уходит за Саву и тем объявляет туркам свое открытое непокорство. Вместе с телом отца он оставляет на другом берегу всё домашнее, всё, что связывало его со старой, подневольной Сербией.

Наверное, среди тех, кто слушал этот рассказ Караджича и в Сербии, и в Австрии, и в России, слишком многие всё же поражались неоправданной жестокости содеянного. Но для самого рассказчика происшествие на берегу Саввы было пусть ужасной, но и величавой одновременно притчей о любви. И когда кто-то из слушателей, желая несколько оправдать поступок гайдука из Тополы, вставлял, что, по слухам, это был все же не родной отец Георгия Петровича, а лишь отчим, то Вук Стефанович, уже привычно ждавший и такой подправки, отвечал твёрдо и жёстко: нет, это был именно отец, а не отчим. «Меньшая любовь делала бы это дело ещё более страшным».

И вот за таким смерчем человеческих страстей погнался теперь Пушкин, едва очутившись в Кишиневе. Трудно сказать, насколько бы он преуспел в этой дерзкой гоньбе, не окажись сразу же на его пути Липранди. Наставник и поводырь. Знающий о сербских делах столько, что можно было лишь восхититься.

Их знакомство состоялось на следующий день после прибытия поэта, 22 сентября, когда офицер штаба 2-й армии подполковник Иван Петрович Липранди, участник Отечественной войны, а ныне военный разведчик, вернулся в Кишинев из Бендер, где находился по делам службы.

Липранди сразу восхитил Пушкина не только учёностью обширной, но и «отличным достоинством человека». «Он мне добрый приятель и (верная порука за честь и ум) не любим нашим правительством и сам не любит его». Главным предметом занятий Липранди были Турецкая империя и Балканы, то есть «восточный вопрос». Он вопросом этим профессионально занимается уже пятнадцать лет. У него на квартире прекрасная библиотека, свой многолетний архив, в том числе по славянским делам, в том числе по Сербии. Он знал Георгия Чёрного. Знал о пребывании здесь в прошлом году Вука Караджича. Он состоит в добрых отношениях со всеми здешними воеводами-эмигрантами из штаба Карагеоргия, и ему ничего не стоит свести с ними Пушкина.

«Пушкин очень часто встречался у меня с сербскими воеводами, поселившимися в Кишинёве, Вучичем, Ненадовичем, Живковичем, двумя братьями Македонскими и пр., доставлявшими мне материалы. Чуть ли некоторые записки Александр Сергеевич не брал от меня, положительно не помню…» Эти строки Липранди писал через сорок шесть лет после той кишинёвской осени. И хотя сверял памятное со своим давнишним дневником, но теперь показания подробнейшего, казалось бы, дневника (даже с многочисленными пометами, что и где с Пушкиным ели и чем запивали), — теперь всё это представлялось неполным, обидно обрывочным, что понуждало употреблять естественную в таких случаях оговорку: «положительно не помню».

Действительно, кое-что он за давностью лет запамятовал, кое-где высказался чересчур категорично. Например, по поводу обстоятельств написания Пушкиным стихотворения «Дочери Карагеоргия».

Поэт, утверждает Липранди, «никогда не видел дочери Карагеоргия», которой в это время к тому же было, по его подсчётам, «не более 6–7 лет». Не видел же её потому, что хотя «мать её, в начале 1820 года, приезжала на некоторое время в Кишинёв», но постоянно здесь с дочерью не жила и «месяца за три до приезда Пушкина, возвратилась в Хотин; Пушкин же, что я знаю положительно, никогда в Хотине не был…». Здесь мемуарист ошибся: во-первых, в Бессарабии после смерти Георгия Чёрного оставались две из четырёх его дочерей, старшая из которых была уже сама вдовою. Сербский биограф Карагеоргия, сообщающий эти сведения, добавляет, что муж Сары — так звали старшую дочь — умер в Хотине в 1816 году. Из другого источника известно, что обе вдовы, мать со старшей дочерью, неоднократно приезжали в 1820 году в Кишинёв по личным своим делам к наместнику Бессарабии, генерал-лейтенанту Инзову, в особняке которого обосновался опальный поэт вскоре по прибытии в город. Словом, Пушкин мог видеть молодую вдову в промежутке между 21 сентября и 5 октября — датой написания «Дочери Карагеоргия». О том же, что стихотворение обращено к старшей дочери, а не к ребёнку, свидетельствует сам его текст:

Гроза луны, свободы воин,

Покрытый кровию святой,

Чудесный твой отец, преступник и герой,

И ужаса людей, и славы был достоин.

Тебя, младенца, он ласкал

На пламенной груди рукой окровавленной;

Твоей игрушкой был кинжал.

Братоубийством изощренный…

Как часто, возбудив свирепой мести жар,

Он, молча, над твоей невинной колыбелью

Убийства нового обдумывал удар

И лепет твой внимал, и не был чужд веселью!

Таков был: сумрачный, ужасный до конца.

Но ты, прекрасная, ты бурный век отца

Смиренной жизнию пред небом искупила:

С могилы грозной к небесам

Она, как сладкий фимиам,

Как чистая любви молитва, восходила.

Конечно, эти строки, сразу видно (сразу бы увидел и Липранди, перечитай он стихотворение), обращены не к ребенку «6–7 лет». Возраст слишком малый, недостаточный, чтобы «смиренной жизнью» искупить «бурный век отца». Для такого искупления понадобилась жизнь сознательная, духовно-деятельная. Понадобилась осмысленная «чистая любви молитва». Дочь, во мнении поэта, встаёт вровень с великим своим отцом и в чём-то существенном как личность даже превосходит его, потому что осознанным подвигом смирения и любви ходатайствует за отца, искупает его страшные деяния…

Какой необычный для молодого Пушкина женский образ, удивимся мы. Какой решительный порыв к новому пониманию женской красоты — не внешней «прелести», но красоты сокровенной, целомудренно-чистой; порыв к тому идеалу женского естества, который будет отныне реять перед Пушкиным до конца его дней — то в облике «гения чистой красоты», то в образе Татьяны, то в лике мадонны.

Да и всё это стихотворение в целом — порыв в совершенно новую для поэта реальность, настолько ещё странную, неосвоенную, что он будто замирает на полпути. Какие загадочно-величественные — хочется добавить: преувеличенные — образы, какая вдруг малопривычная для Пушкина сумрачная и вместе