По следам Георгия Чёрного - Юрий Михайлович Лощиц

пожара 1812 года, гость мог заниматься в той же комнате, в которой многие недели провёл Карамзин, копируя документы для своей «Истории». Побывал Вук и в богатейшей Патриаршей библиотеке в Кремле, листал рукописную книгу XI века. В древлехранилищах старой столицы с понятным волнением держал он в руках сербские рукописи, совершившие странствие в Россию за века до его приезда.

Среди архивистов, сотрудников Малиновского, запомнились ему два молодых человека. Константин Калайдович. Павел Строев. О них он тоже мог слышать ещё в Петербурге, от графа Румянцева, потому что оба археографа входили в румянцевскую учёную «дружину». Калайдович только что выпустил в свет новое издание «Древних российских стихотворений, собранных Киршею Даниловым». Первое появилось в 1804 году, но уже устарело по всем статьям. Калайдович более чем в два раза увеличил число публикуемых песен, познакомил публику со множеством новых, неведомых ей былинных героев. А его предисловие к «Сборнику Кирши Данилова» — первое исследование о древнейшей поэзии русского народа. Открытие эпических сказаний о богатырях Киевской Руси может быть приравнено по значимости лишь к открытию «Песни об Игоревом походе».

Молодые археографы как о личном своем горе говорили о страшном опустошении, которое принёс с собою пожар оставленной Москвы. Помимо прочих исторических ценностей погибло тогда не менее тридцати прекрасных рукописных коллекций. Известно, что лишь в трёх из них насчитывалось более полутысячи древних рукописей. Сколько же всего!?

Вот почему дело собирательства, самого широкого, с привлечением бескорыстных учёных, не терпит промедления. Пётр Строев уже начал обследовать подмосковные монастырские древлехранилища. Вот и первые итоги: найдены и спасены от тлена ценнейшие списки русских летописей. А у него уже вызревает план археографического обследования всей России. И это не только внутрирусское дело. От его успеха выиграет и весь славянский мир, как он уже выиграл от публикации «Слова о полку Игореве» и песенника Кирши Данилова, от появления на книжных прилавках «Малой Песнарницы» и сербского «Речника». Находка ещё одного хотя бы списка «Слова» может развеять мрак, который препятствует лучше понять этот драгоценный памятник…

Больше двух недель прожив среди новых единомышленников, Караджич покидает Москву. По дороге на юг записывает от крестьян песни, а в Киеве посещает Печерскую лавру — в здешней типографии ему показывают станки, на которых печатаются книги по заказам из Сербии.

Дальнейший его путь — в Молдавию. В Кишинёве и в приграничном Хотине, как ему известно, до сих пор живут несколько сербских воевод, участников первого восстания, нашедших здесь когда-то политическое убежище вместе с Георгием Чёрным. В Хотине живет и семья Георгия Петровича — его вдова, две дочери, сын Александр. Понятно стремление Караджича, будущего историка сербских восстаний, возобновить знакомство именно с этими, ближайшими к покойному вождю, людьми. С тем же Яковом Ненадовичем, у которого он, Byк, когда-то, почти ещё мальчишкой, служил писарем. Или со Стефаном Живковичем, о рискованной дипломатической миссии которого в Стамбул он расскажет потом на страницах своих записок о Первом сербском восстании.

Его приняли радушно, как принимали когда-то у себя дома. К тому же он был теперь, по их понятиям, особой знатной. Всякий серб может гордиться знакомством со столь просвещённым соотечественником. Расспрашивали о родственниках своих и приятелях, и нетрудно было понять их волнение, ведь ни о ком они здесь не знали наверное: жив ли, мёртв? Немало было сокрушённых вздохов по поводу того, что не так воевали, как надо бы, и слишком много сил растрачено на честолюбивые распри между своими.

Вук обильно пополнял свои записи. И не только неизвестными ему подробностями о сражениях, в которых сам не участвовал, или о знатных господарях и юнаках, которых в Сербии видел лишь мельком. Ему нужно было послушать и застольные песни этих людей, старые (потому что каждый мог вдруг пропеть иначе, чем он раньше слышал, с другими толкованиями событий и лиц) и новые, сложенные во время восстания, а может, и здесь уже, в эмиграции. Его интересовало, есть ли песни о Георгии Черном. В Сербии, он знал, такие песни уже появились. Записывал он и пословицы, притчи.

Больше месяца провёл здесь и, кажется, мог быть доволен добротностью и количеством собранного. Беспокоило лишь, что так дорого приходится ему платить за тяжёлый багаж — из России он вёз множество книг. По пути домой ему ещё предстояло посетить старые словацкие монастыри и описать содержимое их книгохранилищ. Тем самым он начинал выполнять поручение графа Румянцева.

10 октября Вук вернулся в Вену.

А двенадцать месяцев спустя после пребывания Караджича в Кишинёве, 21 сентября 1820 года, на улицах молдавской столицы появится опальный Александр Пушкин. И через две недели им будет написано стихотворение «Дочери Карагеоргия».

Год тому назад в Петербурге мог ли он предположить, что вдруг так решительно и прихотливо накажет-наградит его правительство этим по-вавилонски стоязыким Кишинеёвом? Но если бы кто-то ему подсказал тогда: «Готовься, так будет!» — уж он-то, кажется, сразу прикинул бы, чем он в Кишинёве перво-наперво займётся, куда кинется. Он, конечно же, кинется по следам Георгия Чёрного. Потому что это именно его герой. Его, Пушкина, а не герой, скажем, Жуковского, или Дельвига, или Вяземского. Это его Герой, потому что Георгий Чёрный был воин до мозга костей, суровый, мрачный рыцарь свободы, не знавший пощады не только к врагу, но и к самым близким людям, если они переступали дорогу, по которой летит сама свобода.

Этот воин уже рисовался в воображении Пушкина в мощных романтических формах. Ведь Пушкин и сам страстно желал ощущать себя в жизни, в поэзии, во всём именно воином. Потому-то он так и рвался тогда, едва поднявшись с постели, пропахшей лекарствами, в армию, в неведомый Тульчин, на невиданный Кавказ. Потому-то в дни, когда захлёбывался строфами «Руслана и Людмилы», древнекиевский его витязь так дерзко размахивал мечом и потрясал копьём перед бесчисленными врагами: «Знай наших!» Потому-то он принял за правило: никому в жизни не спускать и всякого наглеца, покушающегося на честь его, приглашать к барьеру.

Георгий Чёрный стал его героем, может быть, ещё в ту пору, когда поэт в Лицее учился и когда донеслась до них молва о приезде сербского предводителя в Петербург. Или ещё раньше, когда Александр Тургенев, вернувшийся из Сербии, рассказывал в московских гостиных о грозном предводителе восставших южных славян, а он, совсем ещё мальчик, «от первых лет поклонник бранной славы», впитывал эту речь как страшную, но чарующую сказку.

Или когда читал в журнале «Отечественные записки» за 1818 год рассказ литератора Свиньина, посетившего Карагеоргия в Хотине: «Хочу познакомить