Звезда Чернобыль - Юлия Вознесенская

Такие вот слова были приготовлены у Анастасии для Анны. Обидные, может быть, даже жестокие слова, но справедливые. Она была в этом уверена, с этим и ехала в Ленинград для последнего разговора с сестрой. И вдруг оказалось, что никакие заранее подготовленные упреки не понадобились. Дело, выходит, гораздо серьезнее и намного сложнее для Анастасии: Анна вовсе не собиралась бросать Аленку, а решила увезти ее с собой за границу. К этому старшая сестра не была готова. Об Аленке и ее судьбе и шел у них разговор уже пятый или шестой час подряд Анастасия докурила свой «Беломор» и потрясла пачку – она была пуста.

– Кончились папиросы, Настенька? – спросила Анна, внося в комнату кофейник. – У меня есть сигареты покрепче, кажется. Поискать тебе?

Анастасия сразу поняла, что в кухне, пока варился кофе, Анна поутихла и подобрела к ней. Ну, посмотрим, во что это выльется…

– Да, поищи мне, пожалуйста, что-нибудь покрепче, а то вашу эту травку я курить не могу.

Анна улыбнулась.

– Настенька, «травкой» зовут марихуану. Ты уж не делай из меня наркоманку, не дай Бог, КГБ подслушивает.

На это Анастасия ничего не ответила. Глупые шутки. Отношения Анны с КГБ ее принципиально не касались. Так она и на всех допросах говорила.

Анна нашла на полке с книгами пачку «Авроры», положила перед сестрой, разлила кофе по чашкам, села, снова закурила.

– Настенька! Ты столько сил отдала, чтобы поднять нас с Аленкой после смерти мамы. И личная жизнь у тебя ведь из-за нас не сложилась, я знаю.

– Надо же, знаешь!

– Настенька, мы же в деревне жили… Подросла я, и бабы мне все доложили. Из-за вас, мол, младшеньких, сестрица ваша жениха потеряла: не решилась она, как он ни бился, двух малолеток ему на шею вешать. Знаю и то, что уговаривали тебя тогда отдать Аленку в детдом, а меня в интернат устроить, да ты отказалась.

– Между прочим, в очень хороший интернат – с обучением на английском языке. Вот бы он тебе сейчас пригодился! – съязвила Анастасия, отпугивая этим свою растроганность словами Анны, неожиданными словами.

– Ну, в Германии я как-нибудь и своим немецким обойдусь. Не обо мне речь. Ты подумай о том, что ведь пора и мне что-то всерьез сделать для Аленки, моя теперь очередь. Тебе не кажется?

– Нет, не кажется. Ты взяла ее после восьми классов в город, вот и спасибо. С нашими знаниями в институт не попадают, к сожалению.

– Ну, это всего два года. К тому же Аленка легкий человек и училась хорошо. И это опять была целиком не моя, а твоя заслуга.

– Да, я давала Аленке знания сверх нашей сельской программы. И, между прочим, не только по истории и литературе.

– Ну, вот. А теперь моя очередь о ней позаботиться. Там девочка получит настоящее образование, увидит мир, будет знать языки.

– Где же она будет учиться, уж не в Оксфорде ли?

– Ну, скажем, в Хайдельбергском университете, куда меня уже пригласили прочесть курс лекций.

– Анна, о чем ты болтаешь, там же платное обучение! Откуда деньги у тебя возьмутся?

– Заработаю.

– А безработица?

Анна резко поставила чашку, но тут же взяла себя в руки.

– Настенька! Поверь мне, реальная жизнь на Западе весьма и весьма отличается от того, что пишут наши газеты.

– Ну, знаю я ваши диссидентские рассуждения. Вы не верите, даже когда наши газеты пишут о землетрясении в Ташкенте, вам все теперь ложью кажется.

– Милая моя сестричка, так ведь газеты наши и правду скажут – все равно прилгут. Ты разве не помнишь, как у нас за углом дом развалился, на Маяковской? Сколько тогда людей вывезли на скорой помощи, а что в газетах писали? «Жертв нет, благодаря своевременным мерам». Помнишь, ты тогда приезжала ко мне на каникулы, при тебе это все и случилось.

– Ты частный случай возводишь в систему.

– Да нет, Настенька, моя милая, это система уж такая, что каждый частный случай препарируется, обкатывается и преподносится вам в таком виде, в каком системе угодно его сохранить и в умах, и в истории. Ты, филолог и историк, неужели тебе никогда не бывает противно, что русская история превратилась в какую-то кунсткамеру, в ряд хорошо препарированных экспонатов? Неужели тебе не противно было вдруг обнаружить то роль Сталина в Октябре, то роль Брежнева в победе над фашизмом? Скажи, ну ты сама-то веришь в ту историю, которую преподаешь?

– Анна! Вот ты стала в Бога верить, крестилась. Тебе все понятно в Библии?

– Странный вопрос. К чему ты спрашиваешь?

– Нет, ты ответь. Тебе все понятно в Библии, в тексте молитв? Ты все-все, о чем тебе говорят ваши диссидентские священники, поняла разумом или что-то принимаешь на веру?

– Многое на веру принимаю, но при чем тут это, если мы говорим о системе?

– Для тебя это режим, система, строй. А для меня – моя партийная вера. Я тоже во многом сомневалась, многого не понимала. Но я знаю главное – я верю моей партии. Если хочешь, слепо верю, слепо повторяю то, чему учит партия. Я верю, что там, в сердце нашей партии, люди знают больше, чем мы с тобой, и если они что-то делают, на первый взгляд, непонятное, даже и не на первый, я им должна верить.

– Любому их слову?

– Да, любому. Ты ведь свои молитвы читаешь без купюр, не так ли? Так вот для меня каждое слово моей партии так же священно. И это я несу своим ученикам, и по моей вере верят мне и мои ученики. Как я могла бы учить их, если бы сама сомневалась, скажи? Я – верую, вот что.

– Так ты что, видишь себя кем-то вроде дьякона в Церкви?

– Да, если хочешь. Сравнение не хуже всякого другого. И у вас в Церкви та же иерархия, та же дисциплина, та же слепая вера, а точнее – доверие. Доверие к тем, кому доверено вести народ, пасти его.

– Пасти? Так вы, коммунисты, воображаете себя пастухами народа?

– А почему тебя это оскорбляет? У вас свои пастыри, у нас – свои. У вас одна вера, у нас – другая.

– Гм… А ты знаешь, Настенька, в этом есть какая-то правда. Может быть, правда даже более страшная, чем та, до которой додумались инакомыслящие бунтари. Не в этом ли корень воинственности вашего атеизма?

– Может быть, может быть. Вы тоже мечтаете о распространении христианства на все человечество. Ты сама мне рассказывала, как один из вас на суде прямо так и заявил: «Нам нужен весь мир!»

– Володя Пореш…

– Я ваших вождей по именам не помню, извини уж.

– Считаешь, что в историю они не войдут и их имена не надобно знать?

– Нет, не войдут. «Узок был их круг и страшно далеки они были от народа».

– Положим, Ленин это не о нас напророчил. Но ты хотя бы веришь в то, что эти люди, мы, то есть, действуем, исходя из нашей совести и наших убеждений?

– Какое это имеет значение?