Зазеркалье - Кристина Генри

старше Элизабет, на целых двадцать лет, и у нее самой уже подрастали две дочки. Девочкам было девять и десять. Элизабет – девять, но им приходилось называть ее «тетя Элизабет», и ей, чего скрывать, нравилось пользоваться авторитетом, приложенным к званию тети. Как тетя она могла указывать, во что именно играть, и они слушались, а если не слушались, Элизабет могла отчитать их, не навлекая на себя неприятности.

Они увидят Маргарет, ее мужа Даниэля (который всегда называет ее «сестрица Элизабет» и смешно щекочет ей щеки своими усами) и их девочек сегодня, в День дарения. Все городские семьи соберутся на Большой площади, чтобы их дети получили подарки от Отцов Города.

В прошлом году Элизабет заметила: некоторые семьи – и даже ее собственный папа – тоже дают Отцам Города что-то взамен. Что именно, она сказать не могла, поскольку лежало оно в запечатанных конвертах.

Элизабет задержалась у двери в столовую, чтобы удостовериться, что папа и мама там – ей хотелось торжественно появиться перед ними и услышать, как они оба охают, и ахают, и восхищаются ее великолепием. Сейчас родители негромко переговаривались, передавая друг другу джем и масло.

Величаво шагнув в комнату, Элизабет застыла у самой двери, театрально придерживая пальчиками расправленный подол платья. Мама еще не видела этого наряда, потому что в магазин за ним Элизабет ходила вместе с Диной. Элизабет хотелось удивить всех, сделать сюрприз. И, конечно, ее волосы никогда не лежали так красиво, как сейчас. Нынче утром Дина расчесала их особенно тщательно.

– Та-дам! – воскликнула Элизабет, ожидая аплодисментов.

Но мама не захлопала в ладоши. Мама ахнула и выдохнула:

– Алиса!

Папа побагровел, тут же мгновенно побелел и, глядя на маму, сказал, словно предупреждая:

– Алтея!

Мама зажала ладонью рот, и Элизабет услышала сдавленные всхлипы, просачивающиеся между ее пальцами.

«Опять Алиса», – подумала Элизабет. На сей раз имя вызвало у нее не столько любопытство, сколько раздражение. Кто такая эта Алиса, чтобы красть триумф Элизабет? Где все причитающиеся ей охи и ахи?

– Что такое, мама? – спросила она. – Разве ты не считаешь, что я очень хорошенькая в этом новом платье?

Папа надолго приник к чашке, сделал огромный глоток и со стуком поставил ее на блюдечко. Потом раскинул руки навстречу Элизабет, и та, подойдя, взобралась к нему на колени.

– Конечно, ты выглядишь замечательно, сладенькая. Никогда еще я не видел столь прелестного создания. – Он подмигнул дочке. – Кроме твоей мамы, конечно. А ты – просто ее копия.

Элизабет гордо улыбнулась через стол маме, которая, кажется, изо всех сил старалась взять себя в руки. Она смотрела на Элизабет так, точно та была привидением, а не ее собственной дочерью.

– Ты тоже очень хорошенькая, мама, – смилостивилась Элизабет.

Мама действительно выглядела чудесно в своем белом платье, том самом, которое всегда надевала на День дарения. Это платье, самое красивое из всех, никогда не вынимали из шкафа, кроме одного-единственного, особого дня в году. Обычно мама носила его с розовым поясом, но сегодня пояс на ней был синий, чуть темнее голубого платья Элизабет. Интересно, а что случилось с розовым?

– Элизабет сказала, что ты хорошо выглядишь, Алтея, – сказал папа.

Произнес он это так, словно, разговаривая с ребенком, напоминал ему о хороших манерах. Элизабет никогда не слышала, чтобы папа обращался к маме таким образом.

Мама зажмурилась, судорожно вздохнула – и снова открыла глаза. Странное выражение не совсем исчезло с ее лица, но теперь она все-таки больше походила на маму.

– Спасибо большое, Элизабет, – сказала мама. – Ты в этом платье очаровательна.

Если бы мама произнесла это своим обычным голосом, Элизабет просто раздулась бы от гордости, но голос мамы звучал совсем не обычно. Он был напряженным и жестким, и мама определенно не имела в виду то, что сказала. Элизабет знала это наверняка.

– Почему бы тебе не позавтракать? – спросил папа и поцеловал дочку в макушку, давая понять, что ей пора уже спрыгнуть с его коленей и отправиться на свое место.

Так она и сделала, хотя бо́льшая часть сегодняшней радости уже улетучилась. Ну что ж, возможно, ее платье похвалят Даниэль и Маргарет, когда приедут.

«И все же, – думала Элизабет, размазывая по тосту щедрую порцию джема, – я должна выяснить, кто такая Алиса».

Элизабет уже надоело, что эта Алиса постоянно портит ей хорошие дни.

После завтрака она отправилась в сад подождать прибытия Маргарет, Даниэля и племянниц.

– Смотри, не испачкай платье, – сказала мама. И голос ее звучал почти нормально.

Стоял самый разгар цветения роз – пышные, красные, они источали густой аромат, навевающий мечты и дремоту. Мама любила свои розы, никогда не подпускала к ним садовника и ухаживала за ними сама.

И, конечно, розы были жемчужиной этого сада, превосходя роскошью все другие цветы. Георгины и тюльпаны рядом с мамиными розами выглядели грустными сокрушенными солдатиками, потерпевшими поражение.

Элизабет пробралась в свое любимое местечко в саду – в укромный уголок под одним из розовых кустов, где могла спокойно сидеть, зная, что ее никто не заметит и не потревожит. Место было идеальным еще и потому, что между ее волосами и цепкими шипами роз оставалось вполне достаточно свободного пространства. Куст укрывал девочку очень хорошо, и никто бы в жизни не догадался, что она там, и ни в коем случае не увидел бы ее, не подойдя вплотную.

Хотя будь она немного повыше, то уже бы не влезла сюда, размышляла Элизабет. Она чуть подросла за последний год – не слишком, хотя и надеялась стать когда-нибудь такой же высокой, как папа. Мама у нее стройная, хрупкая и не очень высокая, пусть и выше большинства соседок, заходящих порой на послеобеденный чай.

Элизабет хотела иметь длинные ноги и руки, хотя и подозревала, что с ростом она отчасти потеряет свою округлость.

«Что ж, – подумала она, – не так уж и велика цена за то, чтобы быть высокой». И, конечно, если съесть достаточно торта, то всегда можно снова стать такой пухленькой, как ей нравится. По крайней мере, мама, похоже, винит в полноте дочери ее любовь к сладостям. Но, может, это и неправда. Может, Элизабет просто от природы такая.

Элизабет очень хотелось стать выше всех мальчишек на улице. Хотелось величественно взирать на них сверху вниз, чтобы они съеживались под ее взглядом. Тогда, может, они не будут говорить всякие грубости о ее лице, и пухлых руках, и толстых бедрах. То, что она такая, не беспокоило ее до тех пор, пока ей не говорили что-нибудь эдакое. Хотя и тогда она