Иствикские ведьмы - Джон Апдайк

После того как она рассталась с мужем, любовниками Александры были, как правило, брошенные бездомные мужчины. Ее собственный бывший муж Освальд Споффорд покоился на верхней кухонной полке в плотно закрытой банке, обращенный в разноцветную пыль. Это она превратила его в порошок, когда они переехали в Иствик из Норвича, штат Коннектикут, и у нее открылись необычайные способности. В этом городке в горах, где было множество церквей с облупившейся побелкой, Оззи работал на заводе крепежных изделий, он знал толк в разных хромированных штуках. Переехав в Иствик, Оззи пошел работать в конкурирующую фирму, на завод шлакобетонных блоков, что протянулся на целых полмили к югу от Провиденса, среди прочих многочисленных странных промышленных сооружений этого небольшого штата. Переехали они семь лет назад. Здесь, в Род-Айленде, ее способности развились подобно тому, как расширяется газ в вакууме, а ее дорогой Оззи, совершая ежедневные рейсы по шоссе номер четыре на работу и обратно, уменьшился сначала до размеров обыкновенного мужчины – едкий, напитанный солью морской воздух Иствика разъел его доспехи патриархального рыцаря-защитника, – а затем до размеров ребенка, который вечно что-то спрашивал и будил в ней лишь жалость и материнские чувства. Он совсем утратил контакт с расширяющейся вселенной ее души. Его все больше занимала деятельность «Юношеской лиги», в которой принимали участие сыновья, и команда боулинга родного завода. Александра завела себе первого любовника, потом еще и еще одного, а муж-рогоносец сжался до размеров куклы. Ночью, лежа с ней рядом в широкой удобной постели, он походил то ли на крашеный деревянный придорожный столбик, то ли на чучело крокодильчика. Ко времени их фактического разрыва бывший господин и повелитель превратился просто в пыль, которая везде неуместна, как давным-давно подметила ее мать, – в разноцветные пылинки. Александра смела их и ссыпала в банку – на память.

Другие ведьмы тоже пережили подобные перемены в семейной жизни. Бывший супруг Джейн Смарт висел в погребе ее дома на ранчо среди пучков сушеных трав, и время от времени от него отщипывали по кусочку и использовали как острую приправу. А Сьюки Ружмонт увековечила своего уменьшившегося в размерах мужа, закатав его в пластик, и использовала в качестве салфетки под чайный прибор. Последнее превращение случилось совсем недавно, Александра еще помнит, как Монти в летнем пиджаке в полоску и свободных светло-зеленых брюках стоял с коктейлем в руках и громким голосом обсуждал в деталях последнюю партию в гольф, яростно понося медленную, вялую игру пара на пару, длившуюся весь день и никогда не приносившую окончательного результата. Он не переносил заносчивых женщин – женщин-начальниц, истеричек, выступающих на антивоенных демонстрациях, «дам-докторов», леди Берд Джонсон, даже Линду Берд и Люси Бейнс. «Конь с яйцами», – говорил он о них. Когда Монти громко вещал скрипучим голосом, открывались прекрасные крупные ровные зубы, его собственные. Когда раздевался, тощие синеватые ноги – не такие мускулистые, как натренированные в гольфе загорелые руки, – почти умиляли. Ягодицы провисали складками, как плоть стареющих женщин. Он был одним из первых любовников Александры. И вот теперь в гостях у Сьюки она испытывала странное злорадство, когда пила черный, как деготь, кофе и ставила кружку на пластиковую салфетку – на блестящем полосатом пиджаке отпечатывался четкий кружок.

Сам воздух Иствика сообщал женщинам необычайную силу. Никогда прежде Александра не испытывала ничего подобного, может быть, только лет в одиннадцать, когда ехала с родителями на машине где-то в Вайоминге. Ее выпустили из машины пописать. Потом, увидев на сухой почве высокогорья влажное пятно у кустика шалфея, она подумала: «Ничего страшного. Высохнет». Природа все поглощает. Навсегда запомнилось это детское впечатление и сладковатый запах шалфея. Иствик же каждое мгновение лизало море. На Портовой теснились сувенирные магазинчики с ароматическими свечами и шторами из разноцветного стекляруса, старое кафе из алюминиевых конструкций рядом с булочной, парикмахерская, а за ней багетная мастерская, небольшая редакция местной газеты с вечным стрекотом пишущих машинок и длинная темная скобяная лавка, принадлежащая одной армянской семье. Соленая морская вода проникала повсюду: брызгами летела в лицо, плескалась и шлепала у прибрежных свай и в дренажных трубах на улице, а блики от ослепительного сверкания моря дрожали и мерцали на лицах местных домохозяек, когда они несли из небольшого супермаркета «У залива» апельсиновый сок и обезжиренное молоко, банки с консервированной колбасой, хлеб и сигареты с фильтром. Настоящий супермаркет, где делались закупки на неделю, размещался подальше от берега, в той части Иствика, где когда-то были поля. Здесь в восемнадцатом веке жили богатые плантаторы-аристократы, владевшие скотом и рабами. В гости друг к другу они ездили верхом, а впереди скакал на лошади раб, в чьи обязанности входило открывать перед господином ворота. Теперь же на просторной асфальтированной автостоянке у магазинов – там, где когда-то так легко дышалось рядом с картофельными и капустными грядками, – не продохнуть от темных выхлопных газов, смешанных с парами свинца. На том самом месте, где из поколения в поколение успешно возделывалась замечательная культура индейцев – кукуруза, стояли заводики без окон, вроде «Дейтапроуб» и «Компьютек», – на них производились чудеса современной электроники, а рабочие надевали пластиковые колпаки, чтобы перхоть, не дай Бог, не попала на крошечные детали.

Род-Айленд, хотя и самый маленький из пятидесяти штатов, еще не потерял старого американского размаха. Там, где уже утвердилось промышленное производство, существовали и почти не освоенные места, брошенные домовладения и покинутые особняки, недалеко от центра города были незанятые участки, торопливо пересеченные прямыми асфальтовыми дорогами, вересковые пустоши и голые берега по обеим сторонам залива, огромным клином рассекавшего край земли, пробиваясь прямо к сердцу штата, неспроста названного Провиденс [1]. Этот район Коттон Мазер [2]назвал «задворками мироздания» и «сточной канавой Новой Англии». Освоенная поселенцами, такими же отверженными, как вызывающая восхищение Энн Хатчинсон, которой так скоро суждено было погибнуть, эта земля с холмистым складчатым рельефом никогда и не рассчитывала на самоуправление. Здесь излюбленный дорожный знак – две стрелы, показывающие в разные стороны. На скудных, местами заболоченных почвах сооружены спортплощадки для богачей. Изначально штат был прибежищем квакеров и антиномов, последних апологетов пуританства, – теперь здесь заправляют католики. Их красные викторианские соборы возвышаются, как морские фрегаты, среди построек неизвестно какого стиля. Пожалуй, нигде, кроме этих мест, не встретишь больше таких ярких пятен зелени, глубоко, как опоясывающий лишай, въевшихся в тело штата и оставшихся после Великой депрессии. Переехав границу штата и оказавшись где-нибудь в Паутакете или Вестерли, замечаешь неуловимые перемены: веселую взъерошенность, пренебрежение к внешнему виду, странную запущенность. За дощатыми хибарами открываются невообразимые просторы, где лишь придорожный киоск с прошлогодней вывеской «Корнишоны» выдает гнетущее и разрушительное присутствие человека.

По такому простору и ехала теперь на машине Александра, чтобы взглянуть украдкой на старый особняк Леноксов. В свой микроавтобус «Субару» цвета тыквы она взяла черного Лабрадора по кличке Коул. Последние простерилизованные банки с соусом оставила на кухонном столе остывать, на дверцу холодильника прикрепила магнитом с фигуркой собачки Снупи записку для своих четверых детей: «Молоко в холодильнике, булочки в хлебнице. Буду через час. Целую».