Осень на краю - Елена Арсеньева

Помнишь каток на Черном пруду, и студеный ветер, и какие утебя были твердые от мороза, румяные щеки, и как я обнимал тебя за талию, покамы выписывали «восьмерки», и шептал в твое разгоревшееся от моих губ ушко:«Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила…»? Вспоминай этислова как можно чаще! Не забывай, что ты была моей первой любовью, пусть всеголишь юношеской и даже полудетской, но – любовью. Говорят, первая любовь неисчезает бесследно. Может быть, может быть… Я готов в это поверить, ведь волныжизни прибили нас друг к другу именно тогда, когда каждый уже позабыл прошлое иготов был искать другого счастья. Возможно, мы и впрямь были предназначены другдругу. И то, что происходило между нами в купе курьерского поезда, уносившегонас в Москву после нашего венчания, для меня исполнено того же священногосмысла, что и беспредельно печальный пушкинский речитатив, который я когда-тошептал тебе с разухабистой, бессмысленной, юной веселостью. Однако я прекраснопонимаю, что сейчас мы с тобой – всего лишь венчанные любовники, еще неуспевшие стать воистинусупругами, то есть людьми, которые будут всю жизнь идтирядом, в однойупряжке. Сейчас на всем свете нет ни одного человека, которому ямог бы доверить страшную тайну (экие пошлые слова, однако они соответствуютдействительности, как и всякая пошлость… ведь первоначальное значение этогослова есть «обыденный, навязший в зубах»), которая меня обременяет, нет ниодного человека, на чьи плечи я могу переложить хотя бы часть той ноши, которуюпринужден влачить. Но я очень хочу, чтобы ты поверила мне, поверила вполне: яне интересничаю и не нагоняю пустых страхов. Опасность, которая нависла надо мной,а через меня, увы, над тобой, в самом деле велика! Дело в твоем приданом, вэтих несметных, случайных, дурных деньгах… Понимаешь, если бы не война, у менябы не было выбора, я бы поступил так, как мне предписывалось, но война вкакой-то степени предоставила мне возможность для маневра. В любом случае яуповаю на лучшее и постараюсь использовать все предоставленное мне судьбойвремя для того, чтобы… чтобы выбраться из той ямы, в которую я угодил не позлонамерению, а лишь по неосторожности. Угодил сам – и невольно увлек за собойи тебя, и всех моих и твоих близких.

Всё, более ничего не могу сказать. Чем меньше ты будешьзнать, тем спокойней будешь себя чувствовать. Поверь, что я думаю о тебепостоянно, что я молюсь о тебе, молю Бога, чтобы дал тебе веры в меня итвердости духа. Это будет тем более трудно, что больше ты не получишь от меняни одного письма. Ни ты, ни мой отец, ни моя maman. То есть нет, я не совсемточно выразился. Я буду писать тебе, как же иначе, и писать часто, ноадресовать эти письма я буду некоей даме, соседке моей матери по имению. Чтобыпресечь могущие у тебя возникнуть ревнивые подозрения, скажу, что это почтеннаяособа, замужняя и имеющая детей (муж ее, правда, преизрядный балбес, но сие неимеет к делу никакого отношения), близкая приятельница maman, ей вполне можнодоверять. Она будет передавать мои письма maman, ну а та уж тебе. Но при этомты должна (я не зря дважды подчеркиваю это слово!) делать вид, будто ничего незнаешь обо мне. Такую же роль предстоит играть моей матери.

Скрывай даже от твоих родных, от отца, от Шурки и ОлимпиадыНиколаевны. Ну и от подруг, конечно. А в первую очередь – от твоей тетки ЛидииНиколаевны Шатиловой. Прежде всего – от нее! Не стану ничего объяснять, потомучто не могу объяснить. Просто поверь! Делай вид, что ты крайне обеспокоена, чтоты обижена, озлоблена, что оскорблена и забыла о самом факте моегосуществования, делай, словом, какой угодно вид – только не выдавай никому ниномера моей воинской части, ни места ее расположения. Не обмолвись ни словом отех новостях, которые я буду тебе посылать. Maman моей, конечно, будет проще:она живет в глуши. Ты – на виду…

Тебе придется трудно.

Я ничем не успел заслужить твоего доверия. Я вовлек тебя вэтот брак, как в сущую авантюру, а теперь смиренно признаю, что авантюраоказалась опасной, может быть, смертельно опасной. Я не имею права тебя очем-то просить. И все же прошу… прошу ничего обо мне не знатьдо тех пор, покудая не дам новых распоряжений.

И еще об одном прошу, нет, даже умоляю: не забывай меня. Тыне поверишь, ты никогда не поверишь, до какой степени мне нужно знать, что тыпомнишь меня и думаешь обо мне!

Целую тебя, целую. Храни тебя Бог!

Твой муж Дмитрий Аксаков».

Марине снилась Волга. Волга под Откосом. Неподалеку, наВерхней Волжской набережной, играл военный оркестр – бухал барабан, и литаврызвенели назойливо, а Марина стояла у самой кромки волн и бросала в рекукакие-то красные цветы на длинных стеблях. Иногда она воровато оглядывалась посторонам: ведь никто не должен был знать, что она делает. Почему? Неведомо. Этобыла одна из тайн, сохранение которых иногда властно диктуют нам нашисновидения, не затрудняясь объяснением причин. И вдруг, бросив случайный взглядна свои руки, Марина обнаружила, что с них в воду стекает кровь. Руки ее полныне цветами, они обагрены кровью!

Не веря глазам, Марина поднесла пальцы к лицу – ипроснулась.

Резко села на своем узком, неудобном диване.

Темно, лишь блеклая лунная полоска, пробившаяся сквозь щелкув ставнях, лежит на полу.

Тихо, слышно только легкое дыхание Павлика да негромкое,сладкое сопение Сяо-лю.

Ночь. Марина у себя дома. Нет, не там, в Энске, вдвухэтажном особняке на Студеной улице. Она в городе Х., в своей бревенчатойизбенке, стоящей на самых окраинах Тихменевской улицы, протянувшейся вдольАртиллерийской горы, за железнодорожными путями (дальше только городскоекладбище), в глубине старого, одичавшего сада. Уже полтора года, с тех пор какродился Павлик, это дом ссыльнокаторжной поселенки Марины Аверьяновой,выхлопотанный для нее в городской управе доброхотным старанием купца первойгильдии Василия Васильевича Васильева, старинного знакомого ее отца, ИгнатияТихоновича, царство ему небесное!

Старинный знакомый отца… Нет худшей рекомендации в глазахМарины Аверьяновой!

Она тряхнула головой. Да что такое? Вроде проснулась уже, алитавры отчего-то все звенят, и барабан по-прежнему бухает. Но какой же можетбыть оркестр среди ночи?

Наконец сообразила, что звуки доносятся со стороны двери.

Соскользнула с дивана и ступила босыми ногами на прохладныйнекрашеный пол. Она наперечет знала все скрипучие половицы – Павлик вмладенчестве спал беспокойно, вздергиваясь от каждого неосторожного шума, этотеперь сон его сладок и безмятежен, – и беззвучно прокралась к двери.