Религиозные мотивы в русской поэзии - Борис Николаевич Ширяев

Помолись с ним о победах

И за нищий их уют.

Ходит странник по трактирам,

Говорит, завидя сход:

Я пришел к вам, братья, с миром,

Исцелить печаль забот.

Ваши души к подорожью

Тянет с посохом сума.

Собирайте милость Божью

Спелой рожью в закрома.

На престоле светит зорче

В алых ризах кроткий Спас…

Миколае Чудотворче

Помолись Ему за нас.

Мог ли человек совершенно утративший веру в Пречистого Спаса и крепче всех излюбленного им Чудотворца написать эти строки? Ответ ясен. Конечно, не мог. Он не получил бы от Господа того вдохновенного песенного дара, которым, несомненно, обладал этот беспутный и грешный скиталец по жизненным тропам.

Есенин был в то время действительным обладателем сердец нескольких новых, выраставших на Руси поколений, не знавших, правда, великих истин христианства, но вместе с тем свободных от растлевающих влияний позитивизма и либерализма, растливших ум и душу предшествовавших им поколений русской интеллигенции XIX века. О силе господства Есенина в сердцах русской молодежи достаточно свидетельствует такой факт: после его трагической смерти по всей России стали стихийно возникать группы молодежи обрекавшие себя на самоубийство, которое они обычно совершали под тенью березок – дерева, посвященного Есенину, русского дерева, как бы олицетворявшего собою его нежную, душистую поэзию. Это была трагичная эпидемия самоубийств, свидетельствовавшая о глубоком кризисе, поразившем наполненные чуждым содержанием души русской молодежи. Кризис этот ни Есенин, ни оторванные от христианства его братья по духу не имели сил преодолеть. «Значение Есенина именно в том – пишет Георгий Иванов – что он оказался как раз на уровне сознания русского народа “страшных лет России”, совпал с ним до конца, стал синонимом ее падения и ее стремления возродиться». Вера, хотя бы подсознательно, – в форме уважения «к всему, что человеку свято», всё же жила в этих опустошенных душах, и она прорвалась в негодующем стихотворении того же Есенина, поднявшего свой голос за Христа оскорбленного бездарным версификатором Демьяном Бедным, напечатавшим свое кощунственное произведение «Евангелие от Демьяна». Приводим сокращенно выдержки из этого письма Есенина, конечно, не напечатанного ни в одном коммунистическом журнале, однако, с необычайной быстротой распространенного в рукописях по всей России и получившего созвучие в миллионах сердец:

Я часто думаю: за что Его казнили?

За то, что Он пожертвовал своею головой,

За то, что Он субботы враг и всякой гнили

Отважно поднял голос Свой?

За то ли, что в стране проконсула Пилата,

Где культом кесаря полны и свет и тень,

Он с кучкой рыбаков из бедных деревень

За кесарем признал лишь силу злата?

За то ли, что себя, на части разрубя,

Он к горю каждого был милосерд и чуток,

И всех благословлял, мучительно любя,

И маленьких детей и грязных проституток.

Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос —

Далекий чудный миф, мы это понимаем,

Но ведь нельзя ж, как годовалый пес,

На всё и вся захлебываться лаем.

Пусть миф Христос, как мифом был Сократ,

Пусть не было Христа, как не было Сократа,

Что из того?… Но ведь нельзя подряд

Плевать на всё, что в человеке свято.

Ты испытал, Демьян, всего один арест,

И ты кричишь: «Ах, крест мне выпал лютый».

А что, если б тебе голгофский дали крест

Иль чашу с едкою цикутой?

Хватило б у тебя величья до конца

В последний час по их примеру тоже

Благословлять весь мир под тернием венца

И о бессмертии учить на смертном ложе?

Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,

Ты не задел Его своим пером нимало.

Иуда был, разбойник был,

Тебя лишь только не хватало.

Но знаешь ли, Демьян, в «Евангельи» твоем

Я не нашел правдивого ответа.

В нем много бойких слов, о как их много в нем,

Но слова нет, достойного поэта.

Ты сгустки крови у подножия креста

Хватил ноздрей, как разжиревший боров,

Ты только хрюкнул на Христа,

Демьян Лакеевич Придворов!

В годы, последовавшие за трагической смертью Есенина, казалось бы, черный занавес опустился над русской поэзией, и замолкли в ней аккорды то покаянной, то обличительной по отношению ко злу, то полной светлой веры в искупление и торжество добра арфы псалмопевца. Бездушные, мертвые слова восхваления лживым кумирам рекой полились из-под пера новых поэтов. Шли ли они от души или, наоборот, – от силы, поработившей эту душу, – трудно ответить на этот вопрос, но некоторый свет на него проливает самоубийство другого поэта той же эпохи, Владимира Маяковского, полностью отдавшего себя и свой талант на службу коммунистическому Молоху, опустошенного этим Молохом и провалившегося в собственную пустоту.

Прошло полтора десятилетия, и в подсознательных глубинах выросших за это время новых поколений возродились позывы к тем же мотивам, к напевам арфы Давида. Страшные, потрясшие всю нацию годы Второй мировой войны всколыхнули в ней прежде всего ее патриотические чувства. Не за «светлое будущее коммунизма», но за родную страну, за тысячелетнюю Русь, Святую Русь встал нерушимой стеной весь русский народ – встал и тотчас же на его устах зазвучало неразрывное с русским национальным самосознанием имя Христово, имя Милостивого Спаса. Из народных глубин оно немедленно перенеслось в уста наиболее чутких, наиболее талантливых молодых поэтов и чудесно прозвучало даже в строках коммуниста К. Симонова:

Ты помнишь, Алеша,

Дороги Смоленщины,

Как шли бесконечные злые дожди,

Как крынки несли нам усталые женщины,

Прижав, как детей, от дождя их к груди,

Как слезы они вытирали украдкою,

Как вслед нам шептали: «Господь вас спаси»,

И снова себя называли солдатками,

Как встарь повелось на великой Руси!

Слезами измеренный, больше чем верстами,

Шел тракт, на пригорьях скрываясь из глаз.

Деревни, деревни, деревни с погостами —

Как будто на них вся Россия слилась.

Как будто за каждою русской околицей,

Крестом своих рук ограждая живых,

Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся

За в Бога не верящих внуков своих.

Не верящих ли? Неужели замолкла, окончательно замолкла арфа псалмопевца в душах