Религиозные мотивы в русской поэзии - Борис Николаевич Ширяев

и на устах новых, современных нам русских-поэтов? Спросим снова их самих, спросим тех, кому Господь ниспослал счастливый жребий вырваться из плена коммунистического Молоха и заговорить полным голосом, от всего сердца. Спросим новых, народившихся уже в зарубежье поэтов, могущих и смеющих петь не под камертон коммунистической критики, но свободным духом и свободным голосом. Спросим и получим ответ.

Молчавший в период своего духовного плена в СССР и заговоривший, вырвавшись на волю, поэт Д. Кленовский[108] озаглавил свою первую книгу «Навстречу небу» и в ней, в форме, близкой к апокрифу первых веков христианства, рассказывает о пути, пройденном его музой, о вдохновенном пути к Господу.

В каком виде, в какой одежде пришла вдохновительница к нему, воспитанному в атмосфере атеизма и исторического материализма? Наложило ли это мировоззрение свою печать на его душу и творчество? Вытравлены ли из его сердца светлые, святые образы сеятелей добра, воспринятые им в ранней юности?

Д. Кленовский пишет:

Когда апостол Иоанн

В ночи повествовал о Боге,

Нежданной гостьей дальних стран

Явилась муза на пороге.

Блистательно обнажена,

Она едва внимала Слову.

Казалось, вот сейчас она

Покинет этот кров суровый.

Но слово зрело и цвело,

Переливаясь теплой кровью,

То мудростью спокойной жгло,

То кроткой мучило любовью,

И муза ближе подошла

И, кутаясь в овечьи шкуры,

На край убогого стола

Присела девочкою хмурой,

И длилась ночь, и пел рассказ,

И незаметная дотоле

Морщинка меж лучистых глаз

Легла, чтоб не исчезнуть боле.

И жалость скорбью обожгла

Уста, и навсегда богиня

Голгофы отсвет пролила

В прозрачный мед своей латыни.

На шее девственной она

С тех пор прохладный крестик носит

И терпелива и нежна

Для нас у Бога песен просит.

Путь, пройденный музой от «овечьих шкур» дионисовых оргий и «прозрачного меда латыни», до «прохладного крестика на девственной шее», это путь возрождения духа самого Д. Кленовского, большого, углубленного в космические тайны поэта, прямого потомка и последователя Тютчева. «Морщинка меж лучистых глаз» на лике музы – это шрамик на духовном лице самого поэта, нанесенный тем же терновником, который терзал главу Христа. Об этом Д. Кленовский повествует в другом своем стихотворении, так и названном им «Терновник»:

Снежной пеной, кружевом нездешним

Весь – несбыточная чистота,

Вот он вьется по оврагам вешним,

Деревце, терзавшее Христа!

Мне таким тебя увидеть снова.

Для меня ты в памяти цвело

Только каплями тяжелой крови,

Умывавшей Бледное Чело.

И забыл я, что в начале мая

Ты цветешь, как в мире всё цветет,

Солнечным лучом благоухаешь,

Вяжешь плод и расточаешь мед.

Что тебя в душевную больницу

Некрасивым девушкам несут,

И когда последний сон им снится,

Снова с Ним встречаешься ты тут.

И пред Ним, Невинным, ты предстанешь,

На тебя Он ясный взор прольет,

Потому что ты не только ранишь,

Но цветешь, как в мире всё цветет.

Глубочайший, чисто христианский, светлый оптимизм веры, купленный ценою страдания, вот аромат, которым дышит это стихотворение.

То же неудержимое устремление к горним высотам духа мы видим и у другой вышедшей из того же адского круга поэтессы, но попавшей в свободный мир еще юной, с необугленной, не кровоточащей душой. Аглая Шишкова[109] намного моложе Д. Кленовского: советская действительность не успела еще изранить ее неокрепшую душу. Отсюда ее радость при восприятии созданной Богом, дарованной Им человеку радостной земной жизни, глубоко и искренне высказанная ею в поэме…о грибах, которые собирает эта девушка-поэт в баварском лесу и радуется, видя в каждом из них всю красоту мироздания.

Но в ней нет твердости, ясности мышления и уверенности в себе, как у Д. Кленовского. Новый, открывшийся пред ее свободным теперь зрением многогранный мир пугает, устрашает путницу. Она поражена им и не в состоянии отыскать свою девичью путнику в лабиринте его дорог и дорожек. К кому же прибегнуть? У кого попросить помощи? Конечно, к Ней, и только к Ней, к Заступнице, Царице Небесной, Всех Скорбящих Радости.

На опушке, за пропашинкой

Купол в липовом плену.

С богомолкою-монашенкой

Я в часовню загляну.

У холодного подножия

Прислоню и свой венок:

Помоги мне, Матерь Божия,

В бездорожии дорог…

Чтоб нечаянной развязкою

Утолилася печаль.

Чтоб Твоей согрелась ласкою

Для бездомной чужедаль[110].

Эти поэты и множество других, внутренне близких им, вырастали и формировались в атмосфере воинствовавшего безбожия.

Что освещало их внутренний творческий путь? Кто звал их к струнам арфы? Маяковский ли, пытавшийся с несомненно большой талантливостью зарифмовать тезисы так называемого диалектического материализма, или безвременно погибший, писавший так, как поют славу Господу лесные птицы, Сергей Есенин? И сколько близких, подобных им, но не смеющих коснуться перстами арфы Давида, подспудно томится в беспределах подъяремной, попранной дьяволом, но всё же… Святой Руси?

Вифлеемская звезда

(Кленовский, Пастернак)

Только те поэты, чье творчество неразрывно связано с мышлением, чаяниями и всем психическим строем современных им поколений, могут надеяться на то, что их слово, их призывы и их веления не угаснут вместе со смертью их тела, но будут жить в сердцах их потомков. Труден, тяжел и тернист творческий путь таких поэтов. Им предназначено улавливать в сердцах людей неясные, едва лишь ощутимые звучания, которые порой непонятны даже их носителям, но осознаются ими в дальнейшем уже со слов поэта. Поэт же обязан услышать эти звучания, понять их направленность, отлить их в стройную форму и возвестить мощным колокольным звоном своего творческого дара. Именно таким глашатаем духовных тайн вступившего в жизнь после революции поколения русских людей является Дмитрий Кленовский. Поэтому в этой главе мы снова вернемся к нему. Как только он смог вырваться из тьмы, окутавшей его родину, как только он смог запеть во весь голос, он запел гимн Творцу, любовь и устремление к которому переполняло его