Религиозные мотивы в русской поэзии - Борис Николаевич Ширяев

с тревогой сообщают о стремлении молодежи к церкви, а через нее – к слову Господню, к его заповедям. Эти стремящиеся в климате коммунистического рабства могут и должны быть названы «дерзающими». К ним Д. Кленовский обращается к такими словами.

И наверно самой полной мерой

Было бы нам, дерзнувшим, воздано

За крупицу настоящей веры, —

За одно горчичное зерно.

Подтверждение тому, что эти дарованные нам Сеятелем горчичные зерна не погибли, но, несмотря на все невзгоды, выжили и дают теперь свежие побеги, служат дошедшие до нас стихи другого поэта, Бориса Пастернака. Путь его к Богу не сходен с путем Д. Кленовского. Б. Пастернак рожден в 1890 году и к началу революции представлял собою не только вполне сформированную личность, но и нашедшего, как казалось, свою творческую сущность поэта. Он принадлежал в предреволюционные годы к господствовавшему тогда течению символистов и в трех вышедших до революции сборниках его стихов не было места религиозному чувству. Но годы шли, и в зависимости от их трагических коллизий изменялся и душевный строй Б. Пастернака. В оковах соцреализма и ждановщины он не смог уже творить от себя, от своего духа и переключился на переводы иностранных классиков. Однако, будучи действительно поэтом, большим поэтом, он не смог замкнуться в молчании и в своей запрещенной на родине, но вышедшей в свободном мире книге «Доктор Живаго» дал несколько стихотворений, авторство которых предоставил герою этой повести[111]. Темы этих стихов в большинстве религиозны. Вот некоторые из них:

Рождественская звезда Стояла зима.

Дул ветер из степи.

И холодно было младенцу в вертепе

На склоне холма.

Его согревало дыханье вола.

Домашние звери

Стояли в пещере,

Над яслями теплая дымка плыла.

Доху отряхнув от постельной трухи

И зернышек проса,

Смотрели с утеса

Спросонья в полночную даль пастухи.

Вдали было поле в снегу и погост,

Ограды, надгробья,

Оглобля в сугробе,

И небо над кладбищем, полное звезд.

А рядом, неведомая перед тем,

Застенчивей плошки

В оконце сторожки

Мерцала звезда по пути в Вифлеем.

Она пламенела, как стог, в стороне

От неба и Бога,

Как отблеск поджога,

Как хутор в огне и пожар на гумне.

Она возвышалась горящей скирдой

Соломы и сена

Средь целой вселенной,

Встревоженной этою новой звездой.

Растущее зарево рдело над ней

И значило что-то,

И три звездочета

Спешили на зов небывалых огней.

За ними везли на верблюдах дары.

И ослики в сбруе, один малорослей

Другого, шажками спускались с горы.

И странным виденьем грядущей поры

Вставало вдали всё пришедшее после.

Все мысли веков, все мечты, все миры,

Всё будущее галерей и музеев,

Все шалости фей, все дела чародеев,

Все елки на свете, все сны детворы.

Весь трепет затепленных свечек, все цепи,

Всё великолепье цветной мишуры…

…Всё злей и свирепей дул ветер из степи…

…Все яблоки, все золотые шары.

Часть пруда скрывали верхушки ольхи,

Но часть было видно отлично отсюда

Сквозь гнезда грачей и деревьев верхи.

Как шли вдоль запруды ослы и верблюды,

Могли хорошо разглядеть пастухи.

– Пойдемте со всеми, поклонимся чуду, —

Сказали они, запахнув кожухи.

От шарканья по снегу сделалось жарко.

По яркой поляне листами слюды

Вели за хибарку босые следы.

На эти следы, как на пламя огарка,

Ворчали овчарки при свете звезды.

Морозная ночь походила на сказку,

И кто-то с навьюженной снежной гряды

Всё время незримо входил в их ряды.

Собаки брели, озираясь с опаской,

И жались к подпаску, и ждали беды.

По той же дороге, чрез эту же местность

Шло несколько ангелов в гуще толпы.

Незримыми делала их бестелесность,

Но шаг оставлял отпечаток стопы.

У камня толпилась орава народу.

Светало. Означились кедров стволы.

– А кто вы такие? – спросила Мария.

– Мы племя пастушье и неба послы,

Пришли вознести вам обоим хвалы.

– Всем вместе нельзя. Подождите у входа.

Средь серой, как пепел, предутренней мглы

Топтались погонщики и овцеводы,

Ругались со всадниками пешеходы,

У выдолбленной водопойной колоды

Ревели верблюды, лягались ослы.

Светало. Рассвет, как пылинки золы,

Последние звезды сметал с небосвода.

И только волхвов из несметного сброда

Впустила Мария в отверстье скалы.

Он спал, весь сияющий, в яслях из дуба,

Как месяца луч в углубленье дупла.

Ему заменяли овчинную шубу

Ослиные губы и ноздри вола.

Стояли в тени, словно в сумраке хлева,

Шептались, едва подбирая слова.

Вдруг кто-то в потемках, немного налево

От яслей рукой отодвинул волхва,

И тот оглянулся: с порога на деву,

Как гостья, смотрела звезда Рождества[112].

Молитвенные песнопения Д. Кленовкого и облеченные в ритмическую форму евангельские повести Б. Пастернака не услышаны и не могли быть слышимы теми, для кого они были написаны. Современники этих поэтов или их потомки услышат их только тогда, когда Господь смилуется над Россией и ее народом. Но это не значит, что устремления, высказанные теми, кто дерзнул, не таясь восславить Господа, не имеют откликов в сердцах тех, кто не в состоянии дерзнуть. Света не угасить, и те, кому суждено жить в неведомых нам грядущих временах, внимая голосам этих дерзнувших высказать свою веру поэтов, скажут о них, как предвидит Д. Кленовский:

Знать, писалось не понапрасну!

Ведь досталось и нам немного

Чистой радости, ласки ясной —

Дорогого подарка Бога.

Звезда возгоревшаяся над темным вертепом, светит русским поэтам и теперь во мраке объявшей Россию ночи, светит и ведет волхвов славы к яслям Предвечно Рожденного.

Послесловие

(А. Ураленко)