Взломщик устриц - Жаки Дюран

зажигалки все не гаснет, твое лицо напряжено. Повернувшись ко мне, ты грустно произносишь:

— Сынок, не надо… — И яростно затягиваешься.

— Почему? У меня плохо получается?

— Хорошо получается.

— Тогда почему?

— Я обязан был руками работать. А у тебя есть шанс выучиться.

— Но я с тобой учусь.

Ты вздыхаешь:

— Да, но не по книгам.

Звук наших шагов отдается на мостовой. Мне холодно. Я засовываю руки в карманы. Ты обнимаешь меня за плечи:

— Знаешь, когда я начал работать в булочной, то был еще таким маленьким, что мог бы в чан с тестом упасть. Спину надрывал, таскал мешки с мукой. Руки обжигал, когда золу из печей выбирал. Так что ходи в школу до упора. Чтобы не оказаться на заводе или не ворочать мешки с цементом. Выбери хорошую профессию.

— Но повар — хорошая профессия.

— Нет, парень, ты ошибаешься. Ошибаешься, потому что ты со мной и с Люлю. А ты сходи куда-нибудь в другое место. Все орут, дерутся, напиваются в хлам, а поварята бегают туда-сюда, из сил выбиваются. И потом — времени на жизнь не остается, ты на ногах с семи утра до полуночи. Даже если дела идут хорошо, ты все время нервничаешь — вдруг никто не придет, вдруг официанты налажают, вдруг мясо плохо прожарилось.

— Но я люблю готовить.

— Не делай из этого смысл жизни, иначе капут. Выбери хорошую профессию.

— А какая профессия — хорошая, по-твоему?

Он идет и загибает пальцы:

— Бухгалтер, чертежник, инженер, врач, железнодорожник, учитель. Госслужащий — вот отличная штука, ты всегда с работой и никто тебя просто так за дверь не выставит, как частников.

— Габи говорит, что нужно быть свободным, нужно делать то, что хочется. И что все госслужащие — рабы.

— Габи на все наплевать, потому что он воевал, утром просыпался и не знал, доживет ли до полудня.

— Но ты тоже воевал!

— То была не наша война. Я не свою страну защищал. Ладно, давай сменим тему.

Мы подходим к школе одновременно с нашей классной руководительницей. Отец неловко пожимает ей руку и говорит:

— Я отец Жюльена.

Как будто без этого непонятно.

7

Я в очередной раз провожу линию на кальке. Нужно начертить крепление мотора. Я набрасывал его карандашом и кучу раз стирал, потому что никак не могу вычертить перспективу. Ручка мне не поддается. Я столько раз скреб лезвием, что проделал на кальке дыру. Я выхожу из себя и рву рисунок. Снова начинать не хочется, потому что мне совершенно не интересно черчение, а в лицее мы только этим и занимаемся. Мы в синих рабочих халатах, и на спине у меня один товарищ нарисовал Друпи[58], что абсолютно точно передает мое отношение к занятиям в техническо-математическом классе лицея. Я выбрал учебу в этот чудовищном бетонном здании, затерянном на задворках города, по одной причине — я рассчитывал, что отец передумает и перестанет навязывать мне эти занятия, а я смогу пойти в кулинарный техникум. Но ходить сюда каждый день — это просто кошмар. Когда я оставляю велосипед у здания и смотрю на окна цеха, у меня возникает только одна мысль — надо держаться.

Я до сих пор помню запах того времени — горячего металла, с которым мы работали. Я иду в раздевалку, открываю свой металлический шкафчик, снимаю куртку и надеваю халат; беру гаечные ключи, штангенциркуль, тряпку и напильник. С напильником шутки плохи. Мы тут приверженцы научной организации труда — преподаватели сулят нам золотые горы, говорят, что мы станем технологами, а не то и инженерами на «Пежо» в Сошо[59]. Напильником нам работать не полагается, никакой индивидуальности, наоборот — нужно производить серию одинаковых запчастей на автоматизированных станках. Никаких старших по цеху, которые бы проверяли качество работы: если с запчастью все в порядке, зажигается зеленая лампочка, если нет — красная. «Любой безграмотный дурак цвета различает», — повторяет наш преподаватель. Дураку напильник не положен. Нам тоже. Если вдруг по несчастной случайности нас ловят на месте преступления, то тут же наказывают — заставляют пилить железнодорожный рельс. Это как ложкой море вычерпать. Мы часами этим занимаемся. Особенно я, потому что сразу возненавидел перспективу стать одним из тех, кто будет надсмотрщиком для простых работяг на конвейере.

Я работаю спустя рукава. Что на самом деле несложно, потому что, когда я подхожу к цеху, у меня подкашиваются ноги. Больше всего я ненавижу токарный станок, мне кажется, что я сам превращаюсь в металл, который на нем обтачивают. Когда я зажимаю деталь, то представляю, что я погонщик, ведущий стадо на убой. Я не могу думать о чем-то постороннем, даже когда просто смотрю на то, как охлаждают металл. Я чувствую себя опустошенным и одновременно себя ругаю. Меня выводит из себя то, что я торчу здесь, а мог бы стоять у плиты в кулинарном техникуме. Я готов часами смотреть, как тушится мясо, продумывать разные вариации папиных рецептов, а когда вижу металлические цилиндры, то погружаюсь в коматоз.

К тому же я ничего не создаю, а только ломаю. С первых дней я прослыл тут за тупицу. Это уже стало чем-то вроде соревнования между мной и нашим преподавателем, бывшим металлургом, сделавшим небольшую карьеру благодаря преподавательской деятельности на вечерних курсах. В отличие от остальных учителей, которых интересует только механика и которые советуют побольше стараться, он сразу понял, что я тут оказался совершенно случайно. Когда он видит, что я не знаю за что хвататься, то подходит к моему станку, лишь бы я опять чего-нибудь не сломал. В любом случае он мне поставит «удовлетворительно», чтобы не валить на экзамене. Иногда я вижу, как он читает за своим рабочим столом. Он рассказал мне о Бернаре Клавеле, «здешнем» писателе, как он говорит, который ему очень нравится. Он дал мне почитать «Дом других», роман, действие которого происходит в нашем городе и в котором рассказывается об ученике кондитера. Я читал некоторые абзацы вслух отцу, и он говорил, что «все так и было». С этим учителем у нас особые отношения. В конце дня он протягивает мне веник, встает в королевскую позу и объявляет:

— А теперь выход главного по стружке.

Я обожаю собирать стружки в кучки и так — до конца дня. Мои товарищи смеются, когда видят, как я подметаю, расшагивая по цеху.

У нас в классе одни патлатые бородатые здоровяки, все курят самокрутки, от которых першит в горле, и слушают на полную громкость Ван Халена и «Анж». Мы пьем пиво и