Взломщик устриц - Жаки Дюран

углу за барной стойкой телевизору. Я уже знаю, что до Дижона не доеду.

Я поднимаю воротник твоей старой меховой куртки, которую я теперь ношу вместо своей. Вытираю платком намокшее седло и сажусь на мотоцикл, дав пару раз по газам, чтобы завестись. Когда я поднимаю голову, то меня ослепляет свет фонаря. Передо мной стоят двое полицейских. Они не кажутся злыми, просто устали патрулировать под дождем. Мне никогда не везло с легавыми. У меня с собой нет документов на мотоцикл, прав нет, страховки нет, мотоцикл не мой. Паспорта тоже нет. Я сажусь к ним в машину. Я предпочитаю сделать первый шаг:

— Да, я выпил, но немного.

Но достаточно, чтобы алкометр показал наличие алкоголя.

В участке пахнет копиркой, с помощью которой печатают второй экземпляр штрафов. Прежде чем сесть за пишущую машинку, один из полицейских замечает, что я, может, и совершеннолетний, но ума у меня как у восьмилетки. Я начинаю рыдать, когда он требует у меня телефон отца. Я говорю, что ты воспитываешь меня один, что у тебя и без этого полно хлопот. Полицейский покачивается на стуле:

— Ну все равно ты тут у нас посиди пару часов, чтобы пьяным домой не возвращаться.

В местном вытрезвителе — деревянная койка и дырка в полу, смывать можно, дернув за свисающую цепочку. Батарея ужасно греет, от жары запахи дерьма и рвоты становятся еще сильнее. Сдав шнурки и ремень, я ложусь и отворачиваюсь к стенке. В это время я мог бы лежать в объятиях Корин, но мне хочется показать им всем: нет, это не подростковый бунт! Это ярость. Я и сейчас ее испытываю, если выпью бутылку виски или сигналю идущему на обгон оборзевшему водителю. Хочется орать, чтобы мир узнал, как я одинок, как я буду всегда одинок. Я засыпаю, напевая «Леди Дэй» Лу Рида.

Ты ждешь меня на парковке у полицейского участка. Тебе позвонили родители хозяина мотоцикла. Я готовлюсь к огромному скандалу. Такому, что помнишь всю жизнь. Ты смотришь на меня, облокотившись на капот машины. В твоих светлых глазах грусть и суровость. Я думаю, что вот сейчас ты расцепишь руки и ударишь меня. Злись, ругайся, кричи, бей, но только не молчи! Сбрось броню, которую ты нацепил после ухода мамы. Мне уже тошно от твоего траура, от твоей монашеской жизни, от того, что ты спишь на кухне. Тошно от твоего одиночества отца-одиночки, отца-молодца, от того, что мы просто перебрасываемся словами, от наших бессмысленных привычек. Бей тарелки, подожги кухню, напейся вместе с Люсьеном, он же с тобой одной крови! Расслабься же наконец, хватит непонятно чего ждать! Твоя война закончилась, папа. Давай ударь меня, ну хоть зуб выбей, если хочешь! Вдарь, плюнь, но, черт возьми, скажи хоть что-нибудь! Хватит хранить скелеты в шкафу, хватит молчать, как всегда! Поддай так, чтобы мало не показалось!

Ты рассматриваешь меня, как будто видишь первый раз в жизни. Как будто я тебе никто. Жестом приказываешь садиться в машину. Машинально рулишь. Останавливаешься у цветочной лавки на Гран-рю. Протягиваешь мне пятидесятифранковую купюру:

— Просто скажи, что для меня. Как обычно.

Продавщица удивленно смотрит, когда я подхожу к прилавку. Потом собирает букет из белых роз и зелени. Я крепко прижимаю его к груди.

Ты по-прежнему ведешь машину, не говоря ни слова. Мы едем по улице, которую я хорошо знаю. Я часто здесь проезжаю, когда еду на стадион, где мы занимаемся мотокроссом. Под пригорком расположено городское кладбище. У входа растут два кипариса. Здесь всегда дует ветер. Мне кажется, этот северный ветер тут дул всегда.

Кладбище крест-накрест пересекают две аллеи. Ты идешь впереди, держишься очень прямо. Я прикрываю розы рукой, чтобы защитить их от ветра. Мы проходим мимо простого, засаженного травой прямоугольника с деревянными крестами и засохшими цветами. Рядом с ним — детские могилки. Я глубоко вдыхаю свежий воздух, от похмелья и волнения у меня кружится голова. Проходя между двумя склепами, я спотыкаюсь, потом путаюсь в кусте самшита. Ты останавливаешься. Сначала я вижу бежевую мраморную плиту с красными прожилками. Потом поднимаю глаза и читаю женские фамилию, имя и две даты, вторая из них — мой день рождения. Золотые цифры и буквы меня словно гипнотизируют.

Ты выдыхаешь:

— Твоя мама. Которая тебя родила. Она умерла при родах.

Ты кладешь букет роз. Берешь меня за руку. Встаешь на колени. Потом вынимаешь нож и обрезаешь розы. Ставишь букет в вазу, наполненную дождевой водой. Разгребаешь гравий перед могилой и крепишь вазу в получившемся углублении. Мягко склоняешься над мраморной плитой и целуешь. У меня сжимается горло.

Ты обнимаешь меня за плечи:

— Я познакомился с твоей… настоящей матерью… когда подрабатывал в булочной. Она там работала продавщицей. Мы были очень похожи. Свободны. Ее воспитали в приходском приюте, а меня — семейная пара фермеров, которых я звал тетя и дядя. Мы почти сразу стали встречаться. Учились любить друг друга, потому что оба были дикими и недоверчивыми. Когда не работали, ходили туда, куда мы с тобой ходим по воскресеньям. Но мы скрывали наши отношения, потому что хозяевам это не понравилось бы. Если бы они обнаружили, что продавщица встречается с учеником, ее сразу отослали бы обратно к монашкам, а меня точно уволили бы. О нас знал только старый булочник. Он помогал нам — позволял оставаться в его квартирке у церкви, а сам уходил гулять. Давал ключи и говорил: «Давайте, молодежь, когда еще увидитесь». Потом меня призвали в армию, и мы решили пожениться, когда я вернусь. Мы хотели детей. Но ты появился раньше, чем мы планировали. Мы зачали тебя в одно из моих увольнений. Когда я вернулся, твоя мать уже была в больнице.

— Почему она умерла?

— Мне сказали, что от большой потери крови.

— Почему я не умер?

— Они старались спасти обоих, но она не выжила.

— Мать умирает, а сын живет — это мектуб, да?

Ты замолкаешь и чертишь на земле ножом крест.

Я выхожу из себя:

— Достал уже! Все это вранье… И то, что вы с Люсьеном наш ресторан нашли, — тоже вранье?

— «Реле флери» нашла твоя мама. Я ужасно боялся открывать свое дело, боялся людей, боялся брать ссуду в банке… Но она была… такой… такой жизнерадостной.

— Почему ты не говорил мне правду?

Ты вздыхаешь, ищешь в кармане пачку сигарет. Закуриваешь и шепчешь слова… Я и сейчас не могу поверить, что ты это сказал:

— Прости меня.

Я хожу взад и вперед у могилы. Взять бы мотоцикл