Таблетка - Герман Садулаев

А пахать под зиму, скот пасти некому.

Все хазары только хлеба вывозят да копят камни. Поля бурьяном поросли, скот разбежался. А все одно, не вывезли хлеба!

Амбары ломились. От изобилия завелись в подполах мышата невиданные, хольные, злые. Буде человека у амбара поймают, кости поперекусывают и оставят стонать да гнить. Для баловства и из вредности.

Оно сказать, всякой животине, кроме хлеба, ещё и шоу надобно, о том дальние цари говорили, емператоры. Скучно мышатам с такой провизией, вот и потешались.

А подъели мышата хлеба, и начался голод.

У хазар на новую весну ни скота, ни посевов. Пробовали камни есть, да поломали зубы и животы тяжёлым попортили.

Так и дохли. Много народу вымерло.

Только те живы остались, кто наловчился мышат камнями побивать и жарить на костре из сухого бурьяна.

Вот вам и год урожайный. Нет, хорошо, когда в меру. Чтобы бедному хазарину на миску похлебки только, а уж мурлам обжорство.

В другой год объявили, что мурлы беду на себя принимают, спасают от перерода люд и земли. Лишний хлеб за бугры вывозят.

И нелишний прихватят. Всё с тайным умыслом, суверенным. Чтобы у недругов мышата завелись, кости им грызли, точили силу вражью. А родной люд чтобы в труде да здоровье. Хитро так! За то мурлам привилегии, синий фонарь под хвостом кобылы.

Если бы не мурлы, сплошная погибель.

Ну и Великий каган, конечно.

Всякая беда бывает. Сухота – несчастье, а мокрость – того пуще. Теплынь людей изводит, хладень морит.

Но паче всего – могилород, вдовье семя, ключ слёзный, умерщлятово, смертень.

Война.

Лежал Саат на пригорке, звезду падучую смотрел, думы думал. Чу, топот конный.

Поднялся, видит: скрытная сотня кагана скачет, при полной конспирации, к холкам пригнулась, не гикнет. Только плетью стегает, пятками бока бьёт да коней торопит – «хоц, хоц!». В руках смольные факелы.

А поутру пожар в Итиле. Да пара деревень окрест дотла выгорела, с насельцами.

Ветер дым горький по степи катает.

Дети плачут, жёны воют. Мужики в золе копошатся, кости родные ищут, а глаза пустые, мёртвые.

Вот оно, горе от звезды падучей!

Но сталось так, что горе то – зачин беды большей, свальной.

Шаманы утку распотрошили, на печени гадать. И сказала печень, что пожары те – от злых чечмеков из скальных гнёзд.

Печень утиная не соврёт. Для верности её с травами истолкли да съели.

И точно: чечмеки виноваты.

Поутру на площадях да базарах оруны хазарам правду сказали. Попомнили чечмецкому корню всё зло былое, историческую неприязнь. Слова кагана в дома носили: не дадим поругать купность Хазарии! Усмирим чечмеков недобрых, концевой нарядок восправим!

А на то нужно войско в конец тартар хазарских отправить, к самым гнёздам скальным, где чечмеки преют, зло в котлах кипятят, ненависть шершавым бруском натачивают.

Вспомнили про Саата, тропу к шатру дырявому, травой поросшую, вынюхали.

Мытарь всех кобыл Саата увёл, для нужды военной. Даже малого жеребёнка поволок, привязал к телеге. У скотинки ноги тонкие, как камыш в протоке, чуть не ломаются.

Саат причитает: куды его, разве ж это транспорт военный? Не помянуть седло, а кинь платок из шёлка китайского, тонкого, такому коняшке на спину, он и бумкнется оземь! А мытарь молчать велит да грозит каганским указом в свёртке писчем. Оно ведь и мытарю хочется нежной жеребятинки родным детишкам: на то и война.

Сидел Саат, плакал. Ночь просидел, клял звезду падучую. А она близёхонько, бороду подпаливает, если лицо задрать.

Но тоска-кручина по кобылам назавтра прошла. Впору стало о себе самом горевать.

Пришёл тысячник с животом круглым, гладостным, да враз мобилизовал Саата подчистую, всего, как есть! Определил в пращный полк, дал мешок на верёвке и камней горсть – разгрузку.

Собралось войско несметное в путь далёкий.

На заре дудки засвистели, и тронулась армия. Шли день, вот Итиль стал невиден.

Только малые сёла кругом дороги. Ночь шли.

Где блеснет огонек, а где и темень. Снова шли день. В степи дорога, земля кругом пустая, трава, как океан, колышется.

Не пахана, не топтана, целка-девица!

Снова ночь, малость покемарили, и в дорогу.

Другой день, дорога кончилась. Прямо по травам пошли, от солнца. Шли и шли.

Дальше Саат дням счёт потерял.

Ох, и велика страна Хазария! Истопчешь ноги по самую задницу, покуда пройдёшь её из края в край.

И ведь пустая.

Топал Саат, гремел разгрузкой, думал.

Он хотя телом и крепок, а головой болезен был. Потому думал. Думы все от головного недуга, вроде как газы в животе. Пучат и пучат. Иной раз аж глаза навыкат и пар из ушей. Ладно бы через рот не выпукивать, а то беда.

Чудно как! Возьми Итиль-город:

не протолкнуться! Дома впритык друг к дружке ставят. Дышать нужно по очереди, на всех озону не напасёшься. А тут пустошь.

Который день идём – ни единого хутора не попалось. Лес да поле, степь да овраг.

Порой зверь бежит, а то птица летает. И нету духа хазарского, человечьего. Пойди пойми, куда она нам, такая территория, хучь и купная, а пустая вся. Долго ли коротко ли, а добралась рать несметная до скальных гнёзд чечмецких, что на самом краю мира хазарского. И пошла воевать!

Досталось беды чечмекам в отместку за злодеяния! Домишки у них из глины с соломой, как у мелких пташек гнёзда. Хазарское войско камнями да стрелами гнёзда в пыль постирало. Вступили герои на скалы, костёр развели да покидали в него чечмецких детей за руки за ноги. Попомни, вражье семя, пожары итильские! Поели мяса, вина попили, победу веселием отметили да легли спать. А чечмеки вылезли из скальных расщелин, каменными ножами дозорных порезали и пошли сонным хазарам головы отколупывать. Наутро кровь по колено. Снова пошли войной, замирять скалы, из расщелин чечмеков выкуривать, те визжат, кусаются. Стрелы летят, копья трещат, трупы горами. На каждый локоть скалы пустой по десяти мёртвых хазар кладут, горы чечмецкие завоёвывают.

А ночью чечмеки опять ползут с ножами.

Откуда только берутся? Словно в камне живут!

Так и бились, две весны прошло.

Полрати положили, а замирили чечмеков.

Купность хазарскую отстояли. Самого злого чечмека поставили главным, за то он каганский перстень поцеловал.

И отправились в путь обратный. С вестями вдовам и сиротам хазарским. А кто живой, тот порой не весь возвращался: на руку ль, на ногу ль, малость укороченный. Как жить да семью кормить каличным? Тоскливо да боязно, но нешто каган не вспоможествует бойцам государственным?..