Камера смертников. Последние минуты - Мишель Лайонс

До самой своей казни в 2002 году Делк отказывался мыться. Охранники пытались подкупить его «Кока-колой». «Кока-колу» он взял, но все мытье ограничилось стоянием под душем и ожидаемого эффекта не принесло. Его последние слова: «Вы не в Америке. Это остров Барбадос. Люди увидят, что вы делаете». На мой взгляд, Делк изо всех сил старался казаться сумасшедшим. Когда он окончил речь, вдруг резко открыл глаза, как будто что-то почувствовал при введении препарата.

Были и заявления совершенно другого рода – глубокие при всей простоте, короткие и емкие. Дэвид Мартинес, который в 1997 году в Остине изнасиловал и убил студентку и в 2005 году был казнен, сказал так: «Вечны только небо и зеленая трава, а сегодня – хороший день для смерти». Вот так. Другие заключенные казались какими-то одурманенными. Спрашивали, включен ли уже микрофон, кто стоит за стеклом, – и все это с чувством вины за то, что им нечего сказать. Джеймс Кларк, казненный в 2007 году, случайно повернув голову, заметил за стеклом, в комнате свидетелей, каких-то людей, и его последнее слово получилось не очень удачное: «Здрасте».

Никогда не слышала, чтобы осужденные молили оставить им жизнь, помню только одного человека, который буквально рыдал на кушетке; наверное, не только меня это изумило. Все слезы обычно выплакивались задолго до казни, и задолго до казни испарялся всякий гнев. Осужденные старались принять смерть как мужчины. Конечно, очень многие вообще ничего не говорили. Начальник тюрьмы спрашивал, не хотят ли они что-нибудь сказать, а они лишь качали головой. А потом раздавался последний вздох: легкие, перед тем как перестать работать, с силой выталкивали воздух, словно кузнечные мехи.

У начальника тюрьмы был свой особый сигнал, – он снимал очки, и тогда инъекционная бригада начинала вливание препарата. Каким-то образом заключенные об этом узнали, и один все приставал: «Это начинается, когда вы снимаете очки?» Пришлось изменить сигнал: начальник держал маленький пульт, и когда нажимал кнопку, за зеркальным стеклом загоралась лампочка.

Все смертельные инъекции, которые при мне проводились, выполнялись с использованием трех компонентов. Первый, тиопентал натрия, – седативное средство, вводимое в смертельной дозе, его одного уже достаточно, чтобы убить. Когда он начинал поступать в вену, осужденный словно пьянел, у него закрывались глаза. Порой люди чувствовали его вкус, говорили, что он неприятный. При мне никто ни разу не говорил о болезненных ощущениях, и я однажды подумала: если бы казнили меня, я бы постаралась крикнуть, как мне больно; казнь бы не отменили, но это поспособствовало бы введению моратория на смертную казнь. И кто бы доказал, что я лгу?

По слухам, у одного смертника вздулась вена, игла выскочила, и физраствор полился на стены. При мне проблем с вливанием никогда не возникало, только один раз осужденному-наркоману пришлось вводить иглу в вену на шее, потому что ни одна другая вена уже не годилась. Поскольку микрофон опускали низко, мы слышали, как препарат вливается в вены.

Второй компонент – бромид панкурония – мышечный релаксант, также вводимый в смертельной дозе; он служил для парализации легких и диафрагмы. Звук дыхания мог быть разный, в зависимости от того, боролся организм или нет. Обычно человек инстинктивно пытается вдохнуть, но капеллан Брэззил предлагал им представлять себе волну и не бороться с ней, а отдаться на ее волю. Таким образом, объяснял он, проще ее одолеть. Последний вдох бывал похож на кашель, хрипение, бульканье или на то, как всхрапывает лошадь.

Третий компонент – хлорид калия – останавливал сердце. К тому времени, как его пускали в вены, человек уже затихал.

Пять или шесть минут сохранялась тишина. Начальник стоял у изголовья кушетки, капеллан держал руку на колене казненного. Иногда Брэззил перехватывал мой взгляд и слегка моргал, словно говоря: «Мне и самому жалко, но все будет хорошо». Он был такой славный, добросердечный. А я стояла за стеклом, внутри у меня все леденело, и, вдыхая странный запах, я смотрела, как багровеет лицо у человека на кушетке.

Много раз, еще будучи репортером, я замечала, как Грачук, подавшись вперед, смотрит куда-то на потолок, но не могла понять, что там такое. Наконец я разглядела красный огонек, – он светился, пока препараты поступали в вены.

Через несколько минут начальник приглашал доктора, тот с помощью стетоскопа слушал, бьется ли у казненного сердце, и объявлял время смерти, – обычно на пять или шесть минут позже реального. Начальник тюрьмы наклонялся к микрофону и повторял слова доктора для своего секретаря, который в кабинете писал официальный рапорт о происходящем.

Брэззил проводил рукой по лицу казненного и закрывал ему глаза. Мне кажется, он в это время читал молитву. Потом накрывал ему простыней лицо и можно было уходить.

Мои друзья любили всем рассказывать, как я зарабатываю на жизнь. Сидим, к примеру, в баре, а у них на лицах возбуждение: «Расскажи им, где ты работаешь!» Говорить на эту тему с новыми людьми мне всегда было трудно. Свою работу я считала интересной, необычной и знала: люди ей удивятся, и пойдут расспросы. Но неприятно же бодренько так отвечать: «Да, я наблюдаю, как умирают люди. Что именно вас интересует?»

Некоторых моя работа отталкивала, особенно одну девушку, с которой мы вместе учились в школе. Меня такое отношение страшно разозлило. Я думала: «Ты ведь и понятия ни о чем не имеешь, не знаешь, что я чувствую. Противно тебе, что я бываю в той комнате? Так у меня работа такая, и это важная работа, и не тебе меня осуждать!»

Со своим первым мужем я познакомилась в 2002 году. Он вырос в Хантсвилле, учился в Техасском университете A&M, но мы не были знакомы. Встретились на вечеринке для выпускников, он мне показался симпатичным, понравилось, какой он спокойный и серьезный. Я-то не серьезная, во всяком случае внешне, я все время шучу и несу всякий вздор. И я подумала: «Встряхну-ка этого парня».

Я выросла в Галвестоне, слушала рэп и ходила в шлепках, а он предпочитал кантри и ковбойские сапоги. И все же мы отлично поладили, подтвердив тем самым поговорку, что противоположности притягиваются.

Поскольку он сам из Хантсвилла, то знал немало людей, работающих в тюремной системе, и потому к моей работе относился спокойно, не считал ее жуткой. Она его интересовала, как и прочих, но много мы о ней не болтали. Когда он спрашивал, я отвечала – все нормально и меняла тему. Рабочий день кончился – о работе нужно забыть, дома она мне не нужна. Да и потом, я не задумывалась всерьез, не понимала, как все это мне отзовется.