В тени меча. Возникновение ислама и борьба за Арабскую империю - Том Холланд

Не то чтобы все жители Парфии были убеждены в том, что Сухра – действительно тот, кем старается казаться, – агент Митры. Парфянские династии уже давно противились персидскому правлению, но друг к другу относились с большей подозрительностью, чем к Сасанидам. В такой раздробленности Кавад увидел искру надежды. Не только шахиншаха унижало удушающее величие Карина, но и парфянскую династию, которая несколькими десятилетиями раньше помогла Перозу взойти на трон и считала своим законным правом оказывать поддержку кому захочет – династии Михрана. Ее представители, как показывает имя, считали себя фаворитами Митры: они устанавливали налоги и имели частные армии. Кавад, осознавший свою слабость, решил, что выбора у него нет – нужно было обращаться к ним за помощью. Отчаянный шаг, отнюдь не добавивший престижа царскому дому, но «повелителю арийцев» было все равно. К прочим невзгодам, обрушившимся на его народ, Кавад теперь добавил гражданскую войну. Михран, уступив просьбе, выступил против своего злейшего врага – Сухры. Приграничные области Ираншехра, которые оставили в покое эфталиты, теперь вытаптывались копытами коней армий двух самых знатных родов империи. В конце концов в решающем сражении Карин был разбит. Сухра был схвачен, доставлен к царю и предан смерти. С ним в руках царя оказались и его сокровища.

Оказалось, что все это никак не улучшило положение Кавада. «Ветер Сухры стих, зато начал дуть ветер Михрана»51. Эта фраза стала пословицей и просуществовала еще несколько столетий. Эти слова были жестокой правдой и для царя, и для его несчастных подданных. Империя превратилась в почерневшие поля, разбитые дороги, брошенные деревни. Ее опустошали войны и голод. Даже в лучшие времена люди, работавшие на земле, несли на своих плечах тяжелейшую ношу. Все богатство шахиншаха, местных правителей и мобедов – шелковые одежды, драгоценности, стонущие под тяжестью яств столы, танцовщицы, музыканты и дрессированные обезьянки – в общем, все, чем наслаждались богатые, было отобрано у бедных. Поэтому крестьяне бежали с полей, доставляя элите немалое беспокойство. Их ловили и клеймили, как бунтовщиков против Ормузда. Однако со временем, когда невзгоды множились, беглых становилось больше, чем охотников за ними. Многие крестьяне, не имеющие корней, шли в города, а другие собирались в банды, вооружались дубинами и топорами, захватывали дороги и сами становились хищниками. Сначала они грабили соседние деревни, нападали на путешественников на дорогах. Затем, приобретя уверенность в своих силах, они стали метить выше. И в окруженные высокими стенами дворцы стали просачиваться совершенно неправдоподобные слухи. Банды жалких презренных крестьян, словно «вырвавшиеся на свободу демоны»52, нападали на поместья и зернохранилища знати. Они брали штурмом дворцы и делили сокровища между «бедными, больными и слабыми»53. Больше всего шокировало то, что «низкие плебеи» пускали по кругу женщин, захваченных во время таких нападений, и даже надушенных жен знати передавали от одного крестьянина к другому54. Высокородная дама, испачканная грязью и потом безземельного нищего, – образ порядка, превратившегося в хаос.

Мир оказался перевернутым с ног на голову. Что это могло предвещать? Не меньше чем конец времен. Зороастрийцы всегда верили, что все не вечно и все должна решить финальная битва между Ормуздом и Ариманом. Никому до Заратустры не приходило в голову, что человечество не будет воспроизводить себя всегда, поколение за поколением, а на самом деле движется к неизбежному концу. Вполне возможно, что итоговая схватка добра со злом приближается, и вся вселенная вот-вот может предстать перед высшим судьей. Такие идеи рождаются в смутные времена. Однако скатывание Ираншехра к хаосу во время правления Кавада было не единственной причиной тревоги и дурных предчувствий, охвативших империю. Возможно, не меньшее влияние оказала недавно установленная учеными людьми дата рождения Заратустры – ровно за тысячу лет до описываемых событий. Люди почувствовали себя живущими в тени чего-то по-настоящему могущественного – тысячелетия. Повсюду стали циркулировать слухи о возможном появлении нового пророка, который «запечатает» все, что было раньше, и возвестит для своих последователей золотой век равенства, справедливости и мира55. Зороастрийский истеблишмент неожиданно для себя обнаружил, что в век невзгод крайне затруднительно, если не невозможно, прекратить такие разговоры. Слухи распространялись, одновременно развиваясь и мутируя. Для бедных они указывали путь к справедливому и счастливому будущему. Потрепанные в боях армии, захватывая собственность богачей, были движимы не только ненавистью и голодом. Так же как мобеды страстно верили, что Ормузд поручил именно им поддерживать традиционный порядок, бедные с ничуть не меньшей страстью поверили в свою божественную миссию. Люди, объявили они, созданы равными. Значит, все хорошее – продовольствие, земля, женщины – должно быть общим. Никаких привилегий знати и священнослужителей. Таковы были требования самопровозглашенных «поборников справедливости» – первый в истории коммунистический манифест.

Как же случилось, что в недрах одной из самых устрашающих монархий вызрело такое удивительное движение? Ясно, что зло и несправедливости предшествовавших десятилетий много сделали, чтобы вдохнуть в широкие массы революционный дух, также свою роль сыграло многообразие самых разных верований в Ираншехре, культы и тайные ереси, коих всегда было немало в Зороастрийской церкви. Однако последующая традиция приписала беспрецедентное течение «поборников справедливости» единственному пророку, давно предсказанному посланнику Ормузда по имени Маздак. Спустя четыре сотни лет историки все еще помнили, как он заявлял: «То, что Бог дал людям, должно распределяться поровну, люди нарушают эту заповедь, проявляя несправедливость друг к другу»56. К сожалению, мрак, закрывающий от нас жизни многих пророков, поглотил и Маздака. Хотя в исторических документах, созданных через столетие и позже после смерти посланника, его описывают как возвышающуюся над окружающими могучую фигуру, ни один из современников о нем не упоминает. Поэтому, стараясь понять, чем он занимался, мы получаем больше вопросов, чем ответов. Являлись ли его учения собственными или он просто озвучил доктрины, формировавшиеся в течение предшествовавших десятилетий или даже веков? Можно ли верить подробностям его биографии? Да и существовал ли он вообще?

Среди множества неопределенностей два факта представляются ясными. Во-первых, Ираншехр к началу правления Кавада находился на грани полномасштабной социальной революции. Во-вторых, сам шахиншах, явный оппортунист, подтолкнул ее начало. Монархии редко имеют обыкновение способствовать классовой борьбе. Однако Кавад, «чья хитрость и энергия не имела себе равных»58, отчаянно бросался в незнакомые воды. Его поддержка революционеров имела две цели: обеспечить сохранность собственных поместий и указать массам нужное направление – на великие парфянские династии. Возможно и даже вероятно, что в его стратегии был не только холодный расчет, – не исключено, что он действительно симпатизировал бедным, на которых обрушилась волна напастей. Традиция сообщает, что Маздак, когда его привели к царю, обратил того в свою веру, и традиция может быть правдивой. Дерзость попыток Кавада нейтрализовать знать – лучшее свидетельство того, что Маздак все-таки существовал. Было бы трудно поверить, что Сасанид мог связаться с крестьянскими повстанцами, если бы он не имел внутренней убежденности в своей правоте, в том, что он выполняет божественную миссию. Цинизм Кавада срастается с религиозностью, и это безусловно делает его маздакитом.