Годы - Анни Эрно

Парни и девушки теперь повсюду были вместе; почетные грамоты, итоговые сочинения и школьные передники упразднены, отметки в баллах заменили на буквы от А до Е. Ученики целовались и курили во дворе, оценивали вслух сюжеты сочинения — «отстой» или «круто».

Мы пытались вводить структурную грамматику, семантические поля и изотопии, педагогику свободного самовыражения по Селестену Френе. Выбрасывали из программы Корнеля и Буало и проходили Бориса Виана, Ионеско, песни Боби Лапуанта и Колетт Маньи, журнал «Пилот» и комиксы. Задавали детям писать роман, дневник, черпая резервы для упорства в неприятии тех коллег, что в 68-м году сидели, окопавшись в учительской, и родителей, громко возмущавшихся тем, что мы с детьми читаем виановского «Сердцедера» и «Внуков века» Кристианы Рошфор.

Мы выходили, как в угаре, потратив два урока на дискуссию о наркотиках, загрязнении окружающей среды или расизме, и в самой глубине души опасаясь, что ничему не научили детей, а вдруг это все — вхолостую, да и вообще, есть ли от школы какой-то прок. Мы задавались бесконечными вопросами, прыгая с одного на другой.

Думать, говорить, писать, работать, жить по-другому: казалось, мы ничего не потеряем, если попробуем все.

1968 год был первым годом мироздания.

Узнав однажды ноябрьским утром о смерти генерала де Голля, мы на миг опешили в неверии — видимо, все же считали его бессмертным, а потом осознали, насколько мы его успели за полтора года забыть. Его смерть окончательно закрывала время до мая, далекие годы нашей жизни.

Однако в потоке дней, с их школьными звонками, прогнозом погоды по «Европе-1» с голосом Альбера Симона и мадам Солей, эскалопами с картошкой фри по воскресеньям, ежевечерним «Клоуном Кири» и «Минуткой женщины» Анник Бошан — никакой эволюции не чувствовалось. Возможно, чтобы осознать ее, нужно было остолбенеть при виде учеников, в полном составе сидящих на земле во дворе лицея, под солнцем, после гибели рабочего Пьера Оверни от пули охранника на заводе «Рено». Осталось только особое ощущение мартовского дня, но когда прожитое время превратится в историю, это станет первым примером сидячей демонстрации.

Вчерашние запреты утратили силу. Понятие греха подверглось осмеянию: «иудео-христиане — иудео-кретины!», «скудость половой жизни» клеймилась позором, и главным ругательством стало — «несексуальность». Журнал «Родители» учил фригидных женщин возбуждаться перед зеркалом, раздвинув ноги. В листовке, распространявшейся в лицеях, доктор Карпантье советовал ученикам на скучных уроках мастурбировать, чтобы не заснуть. Было снято табу с сексуального общения взрослых и детей. Все, что прежде запрещалось, что считалось постыднейшим грехом, — теперь рекомендовалось. Мы привыкали видеть половые органы на экране, но все равно с трудом выравнивали дыхание, когда Марлон Брандо насиловал Марию Шнайдер. Для самоусовершенствования мы приобретали маленькую красную книжечку, только не китайскую, а шведскую, которая с помощью фотографий объясняла все возможные позы, ходили смотреть «Технику физической любви». Думали, не попробовать ли секс втроем. Но все равно не решались на то, что вчера еще считалось бесстыдством, — ходить голыми перед детьми.

Понятие удовольствия охватило все сферы. Полагалось испытывать оргазм за чтением, письмом, принимая ванну, испражняясь. Все виды человеческой деятельности в конечном счете должны были вести к достижению оргазма.

Оглядываясь на свою женскую биографию, легко было обнаружить, что недополучено сексуальной свободы, творческой свободы — всего, что было атрибутом мужчин. Самоубийство Габриэль Рюссье потрясало, словно то погибла неведомая сестра, и возмутительной казалась уловка Помпиду, который не высказал напрямую свою позицию по делу, а ни к селу ни к городу процитировал известное стихотворение Элюара. Слухи о MLF — Движении за освобождение женщин — доходили и до провинции. В газетном киоске продавался журнал Le torchon brûle[32], мы читали «Женщину-евнуха» Жермены Грир, «Политику пола» Кейт Миллетт, «Подавленное творчество» Сюзанны Оре[33] и Жанны Соке и чувствовали восторг и бессилие, потому что книга знала о нас все. Прозрев, очнувшись от матримониального забытья, оказавшись на голой земле под афишей «Женщина без мужчины — как рыба без велосипеда», мы оглядывались на собственную жизнь и ощущали, что способны бросить и мужа, и детей, послать все к черту и высказать все, что накипело. По возвращении домой решимость остывала, подкрадывалось чувство вины. И уже непонятно было, с какой стороны подступиться к собственному освобождению, да и зачем. Уговаривать себя, что достался не деспот-фаллократ и не мачо. И разрываться между двумя установками — то ли бороться за равенство мужчин и женщин и клеймить «закон отцов», то ли возводить в абсолют все женское — менструации, грудное вскармливание и рецепты лукового супа. Но жизнь впервые виделась как поступательное движение к свободе, и это многое меняло. На глазах исчезало одно из женских ощущений — чувство собственной природной вторичности.

Не вспомнится ни день, ни месяц — только время года: весна — и то, как мы читали их фамилии, от первой до последней, фамилии 343 женщин[34]. Неужели их так много? Каждой из нас казалось, что она совсем одна, и с нами только резиновый зонд и кровь, которая хлещет на простыню, — неужели так много женщин, признавшихся в журнале Nouvel Observateur, что они делали подпольный аборт? Несмотря на всеобщее порицание, мы встали на сторону тех, кто требовал отмены закона 1920 года и разрешения абортов в медицинских учреждениях. Мы использовали лицейский ксерокс, чтобы печатать листовки, под покровом темноты распихивали их по почтовым ящикам, ходили в кино смотреть «Истории про А.»[35], конспиративно приводили беременных в квартиру, где медики-волонтеры бесплатно вакуумным способом устраняли плод, прерывая нежелательную беременность. Достаточно было иметь скороварку — для дезинфекции инструмента — и одолжить велосипедный насос: доктор Кауфман упростил и обезопасил практику акушерок. Мы снабжали беременных женщин адресами в Лондоне и в Амстердаме. Конспирация возбуждала — мы словно приобщались к движению Сопротивления, принимали эстафету у подпольщиков — «носильщиков чемоданов» времен Алжирской войны. Продолжение борьбы олицетворяла собой адвокатесса Жизель Алими, защитница Джамилы Бупаша[36], такая красивая при вспышках фотоаппаратов прессы на выходе из судебного зала в Бобиньи; по аналогии сторонники «Права на жизнь» и профессор Лежен, для устрашения публики демонстрировавший по телевизору человеческих зародышей, продолжали линию коллаборационизма и Виши. Субботним днем, тысячами идя за растянутыми транспарантами, мы смотрели в ясно-синее небо провинции Дофине и понимали: именно нам суждено покончить с тысячелетиями кровавых женских смертей. Потомство нас не забудет.