Годы - Анни Эрно

Мы забывали слова расхожей морали ради других слов, соизмерявших действия, поступки и чувства с удовольствием, «неудовлетворенностью» или «высокой отдачей». Новый способ существования в мире звался «непринужденность»: делай как тебе удобно, ходи в кроссовках — смесь уверенности в себе и равнодушия к другим.

Люди как никогда мечтали жить на природе, вдали от «загрязнения окружающей среды», от ритма «метро-работа-койка», от барачных новостроек и населяющего их хулиганья. Но продолжали переезжать в большие города, в зоны «приоритетной массовой застройки» или застройки малоэтажной, в индивидуальные коттеджи: выбор определялся возможностями.

И разве могли мы, кому не было и тридцати пяти, кому внушала тоску сама идея «остепениться», «пустить корни», состариться и умереть в одном и том же заштатном провинциальном городке, разве могли мы сами не влиться в это урчащее высоковольтное горнило, мощно всасывавшее в себя, — когда поезд, миновав Дижон, вдруг прибавлял ходу и летел как сумасшедший, не останавливаясь, до серых стен Лионского вокзала, — и не переехать в парижский регион. Эта неизбежная эволюция успешной жизненной карьеры делала человека полностью и окончательно современным.

Сент-Женевьев-де-Буа, Виль-д’Аврэ, Шилли-Мазарен, Ле Пти-Кламар, Вилье-ле-Бель — все эти названия звучали так красиво, так «исторично», напоминали о каком-нибудь фильме, о покушении на де Голля или ни о чем — мы не смогли бы указать их местоположение на карте, мы только знали, что они лежат внутри магического круга, из любой точки которого можно доехать до Латинского квартала и выпить там кофе со сливками, как Реджани[46]. Только надо держаться подальше от Курнева и Сен-Дени, с их массовым контингентом «инородного населения», живущего в крупных жилых массивах, чье «неблагополучие» упоминалось даже в школьных учебниках.

Мы переезжали. Селились в одном из новых городков в сорока километрах от кольцевой дороги. Легкий домик в недостроенном жилом массиве, ярком, как молодежный лагерь, с улицами, названными именами цветов. Дверь хлопала, словно дом был не дом, а пляжное бунгало. Место было тихое, открытое, под бескрайним небом Иль-де-Франса, на краю поля, перечеркнутого вереницей высоковольтных опор.

Дальше лежали травяные просторы, стояли стеклянные жилые дома и административные башни, потом пешеходная зона, другие жилые товарищества, связанные между собой мостиками поверх подъездных дорог. Представить себе границы города не получалось. Мы словно парили, болтались в пространстве на вырост, где человеческая жизнь растягивалась и разрежалась. Гулять там казалось бессмысленно, еще куда ни шло — бегать, надев спортивный костюм и не глядя по сторонам. Тело еще хранило отпечаток старого города, где ездили машины и по тротуарам ходили прохожие.

Время при переезде из провинции в парижский регион ускорялось. Его продолжительность ощущалась по-другому. С наступлением вечера казалось, что за день ничего не сделано, — ну, были вроде бы какие-то уроки, сидели задерганные ученики.

Поселиться в парижском регионе означало:

внезапно оказаться на территории, чья география не укладывалась в голове, терялась в сплетении дорог, созданных исключительно для машин

повсюду видеть триумфальное наступление товарного мира, в виде торговых центров на бывших промзонах или нескончаемой вереницы разнообразных ангаров вдоль шоссе, чьи вывески все как одна обещали нечто масштабное и вселенское — «Макси-салон», «Мир паласов», «Центр кож» — и внезапно странным образом материализовали рекламные ролики коммерческих радиостанций: «И снова — Сен-Маклу!»[47]

вообще не обнаруживать в окружающей действительности удачной упорядоченности.

Нас пересадили в другое временное пространство, в другой мир, возможно — мир будущего. Вот почему так трудно было определиться в нем, можно было только осваивать его практически, шагая по пандусу у подножия Синей башни, среди навсегда незнакомых людей и скейтбордов. Мы знали, что нас здесь тысячи и тысячи, а если считать до Дефанса — то миллионы, и каждый думал только о себе.

Здесь Париж терял реальность. Нам надоедало возить туда детей по средам и воскресеньям, показывать им Эйфелеву башню и музей Гревен, Сену и речные кораблики. Те достопримечательности, о которых мы столько мечтали детьми, которые оказались так близко, судя по дорожным указателям, — Версаль, Шантийи, теперь уже не манили нас. В воскресенье мы оставались дома — смотреть «Маленького репортера»[48] и заниматься хозяйством.

Чаще всего мы посещали, естественно, большой торговый центр с глухими стенами — трехуровневый, теплый, нешумный, несмотря на толпу посетителей, со стеклянной крышей, с фонтанами и скамейками, с мягким светом торговых галерей и по контрасту безжалостно резким освещением витрин и внутреннего пространства магазинов, которые шли один за другим, куда можно было свободно входить и выходить, даже не толкая входную дверь, не говоря ни здрасьте, ни до свиданья. Никогда еще одежда и снедь не казались прекрасней и доступней: исчезла дистанция и ритуал общения с продавцом. Уменьшительные названия магазинов — все эти «Тряпочки», «Бумажки», «Джинсовка» — придавали рысканью и копанью в товарах какую-то детскую безответственность. Мы чувствовали себя людьми без возраста.

И не было той, что когда-то отоваривалась в провинциальном магазине «твердых цен» или в «Торговой галерее». В гипермаркете электроники Darty, в шикарном мебельном магазине Pier Import желание покупать пульсировало в нас так сильно, словно приобретя электровафельницу или лампу в японском стиле, мы должны были стать совсем другими людьми, — точно так же в пятнадцать лет мы надеялись измениться, освоив модные словечки или рок-н-ролл.

Мы погружались в ватную сиюминутность и сами не понимали отчего — то ли от переезда в этот город без прошлого, то ли из-за бесконечной перспективы «развитого либерального общества», или по случайному совпадению того и другого. Мы ходили смотреть мюзикл «Волосы». В самолете, уносившем героя фильма во Вьетнам, вместе с ним отправлялись на верную смерть и мы со своими иллюзиями 68-го года.

С течением недель, с повторением одних и тех же маршрутов, с освоением паркингов — мы постепенно выйдем из отчуждения. И удивленно обнаружим, что и сами вписались в огромный размытый круг населения, чья невидимая, но мощно ощутимая реальность доносилась к нам с далеким гулом загруженных утром и вечером автострад. Потом мы освоим Париж, запомним расположение его округов и улиц, станции метро и где лучше стоять на перроне, чтобы после выхода из вагона успеть на пересадку. Наконец, мы осмелимся доехать на машине до площадей Этуаль или Конкорд. При въезде на мост Женневилье, когда внезапно откроется бескрайняя панорама Парижа, мы с упоением почувствуем себя частью этой огромной кипучей жизни, ставшей наградой нашей индивидуальной судьбе. И тогда исчезнет желание вернуться в то, что теперь для нас будет единым нерасчлененным понятием провинции. И однажды вечером, в электричке, ныряющей в утыканную сине-красными неоновыми рекламами ночь парижского региона, нам покажется, что город в Верхней Савойе, покинутый три года назад, — край света.