Портрет Дориана Грея - Оскар Уайльд

— Мистер Айзекс дал нам вперед пятьдесят фунтов, чтобы мымогли уплатить долги и как следует снарядить в дорогу Джеймса. Не забывайэтого, Сибила. Пятьдесят фунтов — большие деньги. Мистер Айзекс к нам оченьвнимателен…

— Но он не джентльмен, мама! И мне противна его манераразговаривать со мной, — сказала девушка, вставая и подходя к окну.

— Не знаю, что бы мы стали делать, если бы не он, — ворчливовозразила мать.

Сибила откинула голову и рассмеялась.

— Он нам больше не нужен, мама. Теперь нашей жизнью будетраспоряжаться Прекрасный Принц.

Она вдруг замолчала. Кровь прилила к ее лицу, розовой теньюпокрыла щеки. От учащенного дыхания раскрылись лепестки губ. Они трепетали.Знойный ветер страсти налетел и, казалось, даже шевельнул мягкие складкиплатья.

— Я люблю его, — сказала Сибила просто.

— Глупышка! Ох, глупышка! — как попугай твердила мать вответ. И движения ее скрюченных пальцев, унизанных дешевыми перстнями,придавали этим словам что-то жутко-нелепое.

Девушка снова рассмеялась. Радость плененной птицы звенела вее смехе. Той же радостью сияли глаза, и Сибила на мгновение зажмурила их,словно желая скрыть свою тайну. Когда же она их снова открыла, они былизатуманены мечтой.

Узкогубая мудрость взывала к ней из обтрепанного кресла,проповедуя благоразумие и осторожность, приводя сентенции из книги трусости,выдающей себя за здравый смысл. Сибила не слушала. Добровольная пленница Любви,она в эти минуты была не одна. Ее принц, Прекрасный Принц, был с нею. Онапризвала Память, и Память воссоздала его образ. Она выслала душу свою на поиски,и та привела его. Его поцелуй еще пылал на ее губах, веки еще согревало егодыхание.

Мудрость между тем переменила тактику и заговорила онеобходимости проверить, навести справки… Этот молодой человек, должно быть,богат. Если так, надо подумать о браке… Но волны житейской хитрости разбивалисьоб уши Сибилы, стрелы коварства летели мимо. Она видела только, как шевелятсяузкие губы, и улыбалась.

Вдруг она почувствовала потребность заговорить. Насыщенноесловами молчание тревожило ее.

— Мама, мама, — воскликнула она. — За что он так любит меня?Я знаю, за что я полюбила его: он прекрасен, как сама Любовь. Но что он нашелво мне? Ведь я его не стою… А все-таки, — не знаю отчего, — хотя я совсем егонедостойна, я ничуть не стыжусь этого. Я горда, ох, как горда своей любовью!Мама, ты моего отца тоже любила так, как я люблю Прекрасного Принца?

Лицо старой женщины побледнело под толстым слоем дешевойпудры, сухие губы искривила судорожная гримаса боли. Сибила подбежала к матери,обняла ее и поцеловала.

— Прости, мамочка! Знаю, тебе больно вспоминать об отце. Этопотому, что ты горячо его любила. Ну, не будь же так печальна! Сегодня ясчастлива, как ты была двадцать лет назад. Ах, не мешай мне стать счастливой навсю жизнь!

— Дитя мое, ты слишком молода, чтобы влюбляться. И притом —что тебе известно об этом молодом человеке? Ты даже имени его не знаешь. Всеэто в высшей степени неприлично. Право, в такое время, когда Джеймс уезжает отнас в Австралию и у меня столько забот, тебе следовало бы проявить большечуткости… Впрочем, если окажется, что он богат…

— Ах, мама, мама, не мешай моему счастью!

Миссис Вэйн взглянула на дочь — и заключила ее в объятия.Это был один из тех театральных жестов, которые у актеров часто становятся какбы «второй натурой». В эту минуту дверь отворилась, и в комнату вошелкоренастый, несколько неуклюжий юноша с взлохмаченными темными волосами ибольшими руками и ногами. В нем не было и следа того тонкого изящества, котороеотличало его сестру. Трудно было поверить, что они в таком близком родстве.

Миссис Вэйн устремила глаза на сына, и улыбка ее стала шире.Сын в эту минуту заменял ей публику, и она чувствовала, что они с дочерьюпредставляют интересное зрелище.

— Ты могла бы оставить и для меня несколько поцелуев,Сибила, — сказал юноша с шутливым упреком.

— Да ты же не любишь целоваться, Джим, — отозвалась Сибила.— Ты — угрюмый старый медведь!

Она подскочила к брату и обняла его.

Джеймс Вэйн нежно заглянул ей в глаза.

— Пойдем погуляем напоследок, Сибила. Наверное, я никогдабольше не вернусь в этот противный Лондон. И вовсе не жалею об этом.

— Сын мой, не говори таких ужасных вещей! — пробормоталамиссис Вэйн со вздохом и, достав какой-то мишурный театральный наряд, приняласьчинить его. Она была несколько разочарована тем, что Джеймс не принял участия втрогательной сцене, — ведь эта сцена тогда была бы еще эффектнее.

— А почему не говорить, раз это правда, мама?

— Ты очень огорчаешь меня, Джеймс. Я надеюсь, что тывернешься из Австралии состоятельным человеком. В колониях не найдешь хорошегообщества. Да, ничего похожего на приличное общество там и в помине нет… Такчто, когда наживешь состояние, возвращайся на родину и устраивайся в Лондоне.

— «Хорошее общество», подумаешь! — буркнул Джеймс. — Оченьоно мне нужно! Мне бы только заработать денег, чтобы ты и Сибила могли уйти изтеатра. Ненавижу я его!

— Ах, Джеймс, какой же ты ворчун! — со смехом сказалаСибила. — Так ты вправду хочешь погулять со мной? Чудесно! А я боялась, что тыуйдешь прощаться со своими товарищами, с Томом Харди, который подарил тебе этубезобразную трубку, или Недом Лэнгтоном, который насмехается над тобой, когдаты куришь. Очень мило, что ты решил провести последний день со мной. Куда же мыпойдем? Давай сходим в Парк!

— Нет, я слишком плохо одет, — возразил Джеймс,нахмурившись. — В Парке гуляет только шикарная публика.

— Глупости, Джим! — шепнула Сибила, поглаживая рукав егопотрепанного пальто.

— Ну, ладно, — сказал Джеймс после минутного колебания. —Только ты одевайся поскорее.

Сибила выпорхнула из комнаты, и слышно было, как она поет,взбегая по лестнице. Потом ее ножки затопотали где-то наверху.

Джеймс несколько раз прошелся из угла в угол. Затемповернулся к неподвижной фигуре в кресле и спросил:

— Мама, у тебя все готово?