Сирена - Кристоф Оно-Ди-Био

– Есть еще несчастные случаи, – вставляет архитектор, и его тотчас осаживает взгляд Артура, который наверняка сказал всем, что некоторые темы нынче вечером под запретом. Он подмигивает мне – мол, не бери в голову.

Джибрил рассказывает нам, что в 2008 году в интернете были доступны 480 миллиардов гигаоктетов различных данных, сегодня же около восьми зеттабайт.

– Разве не говорят «зеттабит»? – спрашивает Хлоя Бальзамо.

Ее муж едва не давится лангустином, блестящим от экологически чистого масла. Мадам Верон перестает жевать своего. Панцирь свисает у нее изо рта.

– Хм, нет… – Отвечает Джибрил. – Говорят «байт». Биты – это совсем другое, другая единица измерения. В зеттабайте восемь зеттабит. Эквивалент объема 250 миллиардов DVD.

– А я никак не могу собрать тысячу подписчиков в инстаграме, – замечает Карима и подкладывает рис дантисту, который сияет безупречной улыбкой, опровергая присловье про сапожника без сапог.

Разговор обтекает меня. Я скучаю, но не слишком. Слава богам, ни одна тема близко меня не затрагивает. Меня спрашивают, писали ли в газете о data scientists.

– Да, как о самой сексуальной профессии нового века.

Джибрил улыбается, он тронут.

– Я всегда говорю, что он – синтез Колумба, как первооткрыватель этих океанов данных, и Коломбо, потому что должен заставить их говорить, как инспектор – свои улики, – добавляет Лоран, поглаживая его по руке, и мне от этого жеста немного грустно.

– Кто хочет вина? – спрашивает Артур.

– Оно изумительное, – кивает архитектор. – Я все же удивляюсь, что со всем этим знанием данных не получается остановить террористов, они ведь оставляют столько следов в социальных сетях…

– Жером! – одергивает его Карима. – Сказано же, что об этом мы не говорим.

– И правда, извини.

Флористка Ирис смотрит на меня блестящими глазами. Во-первых, говорю я мало, а от молчаливых мужчин ожидают очень многого. И потом, будучи вдовцом, я не только умиляю, я по определению вакантен сердцем и телом – и такой я единственный за этим столом.

Архитектор спрашивает Ирис, как она стала флористкой; та отвечает, что, когда была маленькой, ее мать ставила цветы во всех комнатах, даже в ванной, и на ее школьный портфель тоже, по цветку в день. Прекрасная идея, на мой взгляд. Ирис долго была охотницей за головами, пока не открыла собственную охоту, поняв, что у наемного труда нет будущего, – вокруг этой темы и завязался второй разговор за ужином. Ирис со знанием дела рассуждает об углеродном балансе цветка, импортированного из Эквадора, напоминает, что ездит в Ронжи[65], что покупает только напрямую, и сводит свое ремесло к единственному вопросу: «Как работать с дарами природы в мире, где технологии и виртуальность стали альфой и омегой всего?» С увлечением она рассказывает нам, что гипсофила вышла из моды, в отличие от дельфиниума и Heliconia. Она употребляет такие выражения, что я прихожу в восторг, например «забытые красавицы» – о цветах, которые снова входят в моду, – и unexpected wild.

– Нежданные дикари?

– Эустома, примула, агапантус, дикий ирис… – Отвечает она, глядя на меня пристально.

И принимается рассказывать о пышной свадьбе, для которой она обеспечила цветочное убранство и потребовала, чтобы комнаты украсили цветами под вечер, а не с утра.

– Вечерние запахи, с легкой росой, самые пьянящие.

Разговор перетекает на другую тему. Я все так же пассивен, вставляю фразу, когда надо, чтобы ко мне не приставали, плыву по течению, мне не приходится уделять внимание своей спутнице, потому что спутницы у меня нет, вот и хорошо. Флористка посматривает на меня украдкой. А я смотрю на стол и свечи, мерцающие светлячками в ночи. Я вспоминаю одну из первых сказок, рассказанных сыну. Про ночного мотылька, который каждый день вылетает в сумерках поискать счастья у цветов, но находит их всегда закрытыми. И вот он мечтает стать дневным мотыльком и собрать с них всех нектар. Редко кто видел, чтобы глаза насекомого так выразительно просили любви.

Да, она и правда на меня смотрит. Не слушает, о чем говорят за столом, или слушает вполуха. Похоже, я снова на рынке желания. Я пытаюсь вообразить себя между ее ног и отметаю эту мысль, потому что картину нахожу откровенно смешной. Длинные загорелые ножки, красивые зубки, известная чувственность, ничего отталкивающего в ней нет и в помине, но – нет. Мне это теперь неинтересно. Как и моему приятелю. Эрекция у меня бывает только во сне да в гротах, когда я думаю о Пас. Я, в сущности, и живу как во сне… на дне… На дне? Эти слова понравились бы моему идиоту-психоаналитику.

Все хорошо. То есть все было хорошо. Пока стайка детей не выплеснулась из дома к нам на террасу.

– Папа, папа! – кричит девочка, старшая дочка Артура, и встает прямо перед ним в очень торжественной позе. Остальные дети толпятся вокруг нее. Момент, похоже, серьезный. – Он сказал, что его мама на дне океана.

Повисает гулкое молчание, как будто на стол упала луна. Я ищу глазами сына. Его нет – наверно, остался в доме.

– Ничего страшного, – говорит Артур, которому не хочется надолго отвлекаться. – Идите посмотрите «Немо» и будьте умницами.

Он понимает, что ляпнул не то. «Немо»? История рыбы-клоуна, потерявшего мать. Хоть плачь, хоть смейся.

– Или лучше попросите Анжелу поставить вам другой фильм.

– Но, папа, зачем он говорит глупости? – не унимается девочка.

Я закипаю. Зову сына, он появляется, понурив голову.

– Что ты сказал? – спрашиваю я.

– Ничего страшного, – повторяет Артур.

Я настаиваю:

– Ты можешь повторить, что ты им сказал?

Он опускает голову еще ниже. А девочка не заставляет себя просить и снова выпаливает, глядя на меня очень серьезно:

– Он сказал, что его мама на дне океана.

Я подхватываю сына на руки, обнимаю. Запускаю руку в его чудесные волосы.

– Что ж, это правда, представь себе, – отвечаю я девочке. – Его мама на дне океана. И это вовсе не глупости.

Сын поднимает голову. Он удивлен, благодарен. Разговоры за столом стихли. Никто не находит слов. Взрослые сосредоточились и ждут, немного струсив, что скажет девочка.

– Это сирена? – спрашивает она.

– Вроде сирены, да. Без рыбьего хвоста, но еще красивее.

– И она была твоей возлюбленной?

– Да, она была моей возлюбленной. И его мамой.

Сын крепче прижимается ко мне. Девочка переводит взгляд на него:

– Извини меня, я думала, это неправда.

Она берет его за руку, и они возвращаются в дом. Артур подливает всем вина. В глазах, устремленных на меня, жалость, и мне это ненавистно. К счастью, прибывает десерт, давая пищу для нового витка разговора.