Девушка с синими гортензиями - Валерия Вербинина

Поначалу они питали иллюзии, что западные демократии, конечно, не станут терпеть большевистскую нечисть. И в самом деле, те под шумок попытались захватить часть российских территорий, но в конце концов были вынуждены отступить. Стало ясно, что эмиграция – надолго, если не навсегда.

Однако вслух об этом говорить остерегались. Напротив, все делали вид, что ничего не изменилось. Выходили те же русские газеты, что и раньше, только место их издания стало другим. Поэты писали стихи, прозаики публиковали в эмигрантских журналах новые романы, а вырвавшийся из большевистской России профессор Каверин прочел имевшую большой успех лекцию «Прошлое и будущее России».

– В истории есть только два пути развития: цивилизация и дикость. Все, что не является цивилизацией, есть дикость, и поэтому нет никакого смысла говорить о каком-то особом пути России. Или мы на стороне цивилизации, или мы против нее, третьего не дано! (Аплодисменты.) Увы, господа, на участь нашего поколения выпало новое Смутное время. В первую Смуту нам повезло – мы сумели сплотиться и изгнать врага, однако ныне мы вынуждены наблюдать полное торжество Лжедмитриев. Всюду, куда ни глянь, теперь сплошные Отрепьевы! Посмотрите на шайку, которая по-воровски захватила власть в России, – они же все с кличками, как и подобает ворам, никто не действует под своим собственным именем! (Бурные аплодисменты.) Вы меня спросите, господа, что такое большевизм? Отвечу: это вовсе не идеология, как опрометчиво полагают некоторые. Это самая настоящая религия, и отнюдь не случайно она так настойчиво стремится упразднить все остальные религии, которые могут составить ей конкуренцию. Любая религия среди прочего обязательно сулит рай и ад. Большевики обещают рай крестьянам и рабочим; место всех остальных, по их мнению, – в аду, и они подтверждают свою теорию словом и делом. Впрочем, даже их рай, как и следует по законам религии, должен наступить не завтра, а когда-нибудь потом. Когда они перебьют всех несогласных и инакомыслящих, к примеру, и поделят их добро. (Громкие аплодисменты.) Династия Романовых возникла как якорь спасения после Смутного времени, но вторая Смута ее погубила, не породив взамен ничего стоящего. Нынешний исторический выбор некогда великой державы – тупик, и боюсь, что в этом тупике она будет биться еще долго. Ибо полное равнодушие русского человека к добру и злу, о котором говорил еще господин Чаадаев, и вытекающее из него презрение к законам, неуважение к личности и человеческой жизни дают такой простор для деспотизма, что даже подумать страшно. (Настороженное молчание.) Что ждет Россию в будущем? Поскольку большевизм, как я уже говорил, религия, мы увидим выдвижение нового бога, которому будут поклоняться миллионы, и этим богом станет тот, кто сумеет на наиболее длительный срок удержать власть в своих руках. Причем по законам воровской шайки ему придется разделаться со всеми, кто представляет для его власти опасность. (Жидкие аплодисменты.) Вы меня спросите: могли ли мы избегнуть всего этого? Отвечаю: да! Но для сего у власти должен был оказаться человек масштаба Наполеона, не меньше. (Голос с места: «А Наполеону мы в свое время по шее-то накостыляли!» Одобрительный смех в зале.) Прошу вас, господа… После того как мы несколько веков терпели позорное монгольское иго, я бы на вашем месте не хвастался победой над Наполеоном, которая, замечу в скобках, ничего нам не принесла. Было бы куда лучше, но это строго между нами, если бы нас завоевал Наполеон, а не монголы. (Смех, аплодисменты.)

Да, хотелось осмыслить прошлое, хотелось понять, что сулит будущее, но уже тогда имело место обратное движение. К черту рефлексию, ни к чему хорошему она никогда не приводила. Что толку в обличениях большевиков, если те преспокойно перенесли столицу в Москву и засели в Кремле? И модный тогда певец Невзлобин пел с эстрады жидким тенорком:

В нашей эмиграции

Никакой нет грации.

День-деньской в бистрошке пьет

И совдепию клянет.

Над частушкой смеялись, певцу хлопали, хотя еще каких-нибудь пару лет назад он бы за подобные песенки рисковал получить по физиономии. За окнами – Париж, милый, но постылый. Выпьешь, посмеешься, прогонишь грусть, поговоришь с недавно бежавшим из той самой совдепии знакомым о тех, кто умер от голода, кого унес тиф, кого расстреляли… Лучше уж здесь, несмотря ни на что. Пой еще, Невзлобин!

В те дни Амалия совершенно пала духом. Даже она, самый реалистичный на свете человек, до конца верила, что «союзники нам помогут»; все надеялась на то, что слухи о смерти царя – ложь и государь сумел как-то спастись. Чтобы не сидеть сложа руки, она вошла в фонд помощи российским беженцам, раздала большие деньги, для чего ей пришлось продать несколько картин, которые хранились в ее парижской квартире. Но баронесса понимала, что это капля в море и что, даже если она раздаст все, что у нее есть, это мало что изменит. К тому же ей надо было помнить о дочери, о семье старшего сына и об Александре, не говоря уж о матери и дяде.

Семья Михаила поселилась отдельно, в доме напротив: невестка Амалии Елизавета, ее трое детей, старый отец и какие-то родственники, которые чудом сумели уцелеть. Жену старшего сына Амалия не любила. Впрочем, любовь тут – не совсем уместное слово. Амалия не понимала невестку, как не понимают существо совершенно другой породы. Лиза была, несмотря на свое дворянское происхождение, узколобая, упрямая и недалекая мещаночка. Едва она замечала Амалию, как ее маленький носик начинал неодобрительно шевелиться, а на лице застывало выражение мучительной неловкости. Ее семья считала баронессу Корф ловкой авантюристкой, с которой мирились только потому, что та была когда-то женой барона Корфа, человека во всех отношениях comme il faut[6]. Теперь, в изгнании, они целиком и полностью зависели от ловкой авантюристки, и это их коробило. К тому же невестка считала Амалию жестокосердной женщиной – когда их семья после долгих приключений добралась до Парижа и Елизавета стала плакаться, что оставила в Петрограде любимую собачку и страшно о ней тоскует, баронесса сухо заметила, что сейчас куда больше следует жалеть людей, а не собак.

– Какая она злая! – сокрушенно сказала потом невестка отцу-генералу. И повторила то же самое детям, чтобы те уяснили, что с их бабушкой не стоит иметь дела.

Однажды Амалия отправилась прогуляться в сад Тюильри. Стояла прекрасная погода, и в саду баронесса увидела грузного седого человека, опирающегося на трость. Он улыбнулся ей и приподнял шляпу.

– Комиссар Папийон! – воскликнула Амалия.

– Бывший комиссар, – поправил знаменитый полицейский. – Счастлив снова видеть вас, госпожа баронесса.

Давние знакомые поговорили о том о сем, а потом Амалия незаметно для себя свернула на тему утраченной родины – и расплакалась. Она знала (точнее, думала, что знает), что Папийон слушает ее из чистой вежливости, и ей было неловко, что она не сумела сдержаться; но были вещи, о которых она не могла говорить спокойно.

– Ничего, – обронил Папийон, – все как-нибудь наладится, вот увидите!

Бывший комиссар полиции сказал еще какие-то ободряющие, сердечные слова, которые так мило звучат на музыкальном французском языке, и они расстались. Вернувшись домой, Амалия узнала от консьержки, что к ней пришел какой-то русский, совершенно обносившийся. Он упал в обморок прямо внизу, Александр и Ксения унесли его наверх.