Американка - Моника Фагерхольм

Большая часть обстановки нижнего этажа была еще не доделана, полностью готовы были только баня с раздевалкой и гостиная с камином, которая в доме на болоте называлась «охотничий кабинет». Но все это было с одной стороны, а девочку тянуло в другую — к отверстию в полу, которое еще предстояло выложить плиткой, чтобы получился бассейн для плавания. Пока это была лишь черная яма в земле, вонючая и очень сырая. Девочка остановилась на краю и посмотрела вглубь, в темноту. И вдруг ее словно околдовали: яма, тишина, сам дом — все вместе.

Голоса наверху — мама, папа — снова пропали. И Сандра сразу поняла, спокойно и без надрыва, что ей суждено остаться здесь. Что дом на болоте теперь ее, не как собственность.

Но как судьба.

Так что не важно, понравилось ей там или не понравилось, и вообще все, что она думала, — не важно. Потому что речь шла о необходимости, о неизбежности.

Вот и пришла ночь. Такая холодная, такая грозная, такая удивительная.

Вдруг — словно молния пронеслась в голове, и Сандра увидела внутренним взором последствия того, что должно случиться: она увидела двух девочек в бассейне без воды, они играли на зеленоватом кафельном дне среди шифона, шелкового сатина и жоржета. И среди других вещей, которые принесли в чемоданах. Две девочки с чемоданами среди всех этих вещей, разбросанных по дну вперемешку с тканями. Блокноты с вырезками, мертвая собачка Джейн Мэнсфилд, голова Лупе Велез в унитазе и тому подобное и Дорис со своими старыми разрозненными номерами «Преступлений и жизни». Коварная акушерка Ингегерд и девять младенцев в кюветах в ее руках. Он убил свою любовницу, нанес пятнадцать ударов молотком по голове. Юная любовь и внезапная смерть. И вещи Эдди, рассказ об американке, Эдди де Вир.

Зачарованность смертью в юности. И — бах! — Сандра увидела, как Дорис разбивает звонок у входной двери дома на болоте в то последнее лето, когда все закончилось. Последний год, последнее лето, последний месяц, последний последний последний последний — до того мгновения, когда лету надоело и оно решило покончить с этим раз и навсегда.

«Вот кровь и золото блестят в волнах. Ночь требует свой долг, вселяя страх» — так пелось в песне, которая была записана на магнитофоне Дорис Флинкенберг.

А в стороне от дома, в кустах, кто-то недовольный. Мальчик, всегда мальчик. Тот же самый мальчик, что и сейчас, на почтительном расстоянии, смотрит на дом, словно уверен, что тот должен развалиться на куски или уйти под землю, словно Венеция, просто под силой его взгляда.

— Сгинь. В землю. Провались.

Но пока, на какое-то время, она останется одна — до того дня, когда Дорис Флинкенберг явится в дом к Сандре Принцессе-Мученице Тысячи Комнат (с узкими окошками, почти без воздуха).

И она, Принцесса, перестанет существовать в ту самую секунду, как Дорис Флинкенберг начнет задавать свои глупые вопросы и сама же на них отвечать, не давая собеседнице и рта раскрыть.

— Чем ты любишь заниматься? Я — разгадывать кроссворды, слушать музыку и читать «Преступления и жизнь».

— Не знаю, — отвечала Сандра, но осторожно, поскольку боялась сказать что-то неправильно. — Хотя я не прочь пострелять из ружья.

Дом изнутри.

Комната Сандры. Кухня. Спальня. Салон. Маленький коридор.

Гардеробная.

Бассейн без воды.

Главное, что этот дом — плод ненависти.

Черная Овца в Маленьком Бомбее.

Лежал и храпел на диване в задней комнате, когда они пришли.

Он поднялся.

Блестящий белый «ягуар».

Красный плащ.

Маленький Бомбей.

Поначалу он был угрозой.

С другой стороны, она радовалась, когда он появлялся.

Когда прошло первое удивление.

Но, с другой стороны, она радовалась, и когда он уезжал.

И так и так.

Он спал в магазине, когда они пришли туда утром.

Он открыл дверь своим ключом — почему нет? — ведь он был хозяином.

— Как тебе понравился дом?

Я думал, что покажу тебе, как выглядят твои мечты.

— Внутри пустовато.

— Я знаю, ГДЕ так говорят.

— Спичечный дом для спичечных людей. Ты думала об этом? Что придется приноравливаться к такому формату?

Спросил Черная Овца в Маленьком Бомбее, он обращался лишь к ней, словно шелковой собачки и не существовало.

А она сидела на корточках, у миски с водой, под столом, и слушала.

В Маленьком Бомбее со всеми этими тканями.

Лорелей Линдберг. У нее изо рта выпали булавки. Клик-клик.

Булавки с разноцветными стеклянными головками.

И она подобрала их, собачка.

Но Лорелей не позвала ее на помощь, потому что плохо видела.

В тот раз нет.

— Не так-то просто оказаться в руках живого бога…

— Какого еще БОГА?

— Ты же понимаешь, — втолковывал много раз Черная Овца Лорелей Линдберг, — это игра в кошки-мышки, в нее играют, пока кошке не наскучит. А как проголодается, живо мышку — цап.

— Это не игра. Это серьезно. Просто так видится со стороны.

— Вот именно. Я к тому и клоню. Мы два брата. У нас было две кошки. У одного и у другого… Но из норки вышла только одна мышка. И эта мышка — ты.

Дорис Флинкенберг. Поначалу она убежала от нее. Странная кругленькая девочка, иногда шла за ней от автобусной остановки, когда она сходила у проселочной дороги, возвращаясь из школы в городе у моря. Сандра, конечно, знала, кто она такая, — некая Дорис Флинкенберг, которая живет немного дальше на мысе.

Ей не хотелось с ней играть.

Поэтому она убегала. А бегала она быстро. В школе у нее был рекордный результат в беге на шестьдесят метров, у нее был талант к бегу, она сама этому удивлялась. Так что убежать от той девчонки ей труда не составляло.

Но та девочка, Дорис Флинкенберг, она бежала следом. Это было смешно, но в то же время немного унизительно для них обеих.

Вверх по лестнице дома на болоте, ключ в замок, дверь нараспашку, внутрь в безопасность. Побыстрее закрыть за собой дверь, остановиться и отдышаться.

Тишина. Повсюду. Тихо, как только может быть в доме на болоте.

Пока не начнет трезвонить звонок.

Nach Erwalf und die Sonne. Играть и играть эту дурацкую мелодию, снова и снова.