В поисках Лин. История о войне и о семье, утраченной и обретенной - Барт ван Эс

– Да, Лин уже за восемьдесят, и она живет в Амстердаме, но сомневаюсь, что она захочет с тобой повидаться. Эту нерадостную страницу лучше закрыть. Да и все равно важные для истории подробности уже записаны. Их передали в архив Стивена Спилберга много лет назад.

Но я стоял на своем. Мама связалась с Лин и через некоторое время передала мне ее электронный адрес. 7 декабря 2014 года я отправил письмо на голландском:

Через два часа пришел ответ.

21 декабря, в воскресенье, в одиннадцать утра я припарковался у амстердамского дома Лин, подошел к подъезду и нажал кнопку под табличкой «де Йонг» – это девичья фамилия моей бабушки. К тому времени я уже успел прочитать о Лин на сайте «Фонда Шоа», но, поскольку там была лишь ее маленькая фотография, сделанная в 1990-е, да несколько основных фактов, я до сих пор практически ничего не знал о том, с кем мне предстоит беседовать. Загудел домофон, мне сказали подняться на второй этаж, и там, на площадке, меня ожидала Лин среди растений в кадках и постеров с современной живописью.

– Дайте-ка на вас поглядеть, – сказала она, сделав шаг назад.

С шутливой церемонностью она провела меня по открытой галерее, выходившей в зеленый дворик.

– Вы похожи на мать, – заметила Лин.

Я вдруг ошеломленно сообразил, что, когда та в последний раз видела моего отца, ему было примерно столько же, сколько мне сейчас.

В тот день мы заговорились: уже стемнело, а беседа все продолжалась. Под конец мы так сблизились, что расставаться казалось странным. Удивительным образом я чувствовал себя старше Лин – наверно, потому что бо́льшую часть времени мы говорили о ее детстве. Ведь людей воспринимаешь не только по внешности, а и по историям, которые они о себе рассказывают, а я в тот день узнал Лин из малых и больших событий ее детской жизни – когда ей еще не было девяти. В ней до сих пор сохранилась частичка прежней Лин, ранимой и неопытной. На прощание я пообещал навестить ее сразу после Нового года.

На обратном пути голландские шоссе показались мне еще современнее, чем раньше: освещенные автосалоны плыли во тьме, точно космические корабли; «ауди» и БМВ громоздились один на другом на гигантских полках, фары сверкают – ток подведен по невидимым проводам, высокотехнологичный дизайн во всей красе. Я ехал по прямому как луч шоссе, и передо мной всплывали черно-белые картинки из детства Лин – вроде того снимка 1938 года, на котором две девочки сидят за старой школьной партой, а у них за спиной стоят два мальчика в коротких штанишках и при галстуках. У Лин в волосах бант, у ее подруги тоже.

Но еще настойчивее, чем фотографии, меня преследовал образ матери Лин, собиравшейся открыть дочери «секрет». Поразительно самообладание ее родителей, которые продумывали наперед, как помочь Лин, не поднимая суматохи, как спасти ее, даже если им самим уберечься не удастся. Я так и видел ту спокойную семейную встречу, где дядюшки и тетушки успели обнять племянницу, как оказалось, в последний раз. И наконец, меня потрясло письмо ее матери моим бабушке и дедушке: с каким обдуманным самопожертвованием она отказалась не только от дочери, но и, что гораздо драгоценнее, от любых притязаний на любовь Лин.

Позже, когда мы собрались со всеми тремя детьми и моя старшая дочь, Джози, сидела рядом, я начал было рассказывать ей о Лин, но голос у меня дрогнул, и пришлось прерваться.

Мать Лин написала моим бабушке и дедушке: «Я бы хотела, чтобы своими отцом и матерью она считала вас и чтобы в минуты печали, которые неминуемо ждут ее, вы утешали девочку как своего ребенка». После войны мой отец рос рядом с ней, она была ему как родная сестра. Так почему Лин не показалась на похоронах моей бабушки и о ней даже не упоминали? Как могла нарушиться подобная связь? Как могла бабушка написать Лин то письмо, пресекающее всякое общение и холодно подписанное «госпожа ван Эс»?

Через две недели я снова разговариваю с Лин у нее дома – теперь уже о том, что случилось после облавы у моих бабушки и дедушки на Билдердейкстрат. Лин переправляли из одного дома в другой, и нигде она не задерживалась дольше нескольких дней. «Чем больше меня передавали, тем меньше я каждый раз плакала», – сказала она.

Комнаты, где Лин остается лишь ненадолго – иногда на одну ночь, иногда на неделю. Они сливаются, превращаясь в мимолетные воспоминания: например, Лин запомнила, как неотрывно смотрела на солнечные лучи, обрамлявшие кромку светомаскировочных штор. Лин ничего не решает, надолго забывает, где она и кто, но страха не испытывает. На новом месте – новые правила: где мыться, когда и что есть, как есть, где спать. В первую ночь разлуки с семьей ван Эс она ночует у дочери госпожи де Брёйне, всего через несколько улиц от Билдердейкстрат. Когда Лин поднимается на второй этаж в спальню, то около раскладушки обнаруживает сумку со своей одеждой и кое-какими личными вещами, но ей ни слова не говорят о том, что случилось и что ждет ее дальше. Вопросов Лин не задает. Она ест, когда кормят, ложится спать, когда велят идти в постель. В остальном время течет незаметно; различия между людьми – ласковыми, добрыми, нервными или сердитыми – стираются, будто это один и тот же человек.

В школу Лин больше не ходит и других детей не видит. Поначалу она скучает по тетушке, Кесу, Али и Марианне и плачет, думая о них, но вскоре воспоминания о семье ван Эс, как и об остальных семьях, размываются. Их нечеткие тени смутно маячат на границе мысленного взора, как бы пристально она ни вглядывалась. Но госпожа Херома – здесь, в настоящем. Взрослые шепотом почтительно говорят о ней, а иногда она приходит сама, забирает Лин из гостиной и отводит в очередное убежище.

Наступает день, когда госпожа Херома забирает Лин туда, где живет с мужем-врачом. Ее дом больше тех, где уже побывала Лин, хотя снаружи она его рассмотреть не успела: как и в первый раз, госпожа Херома по дороге прижимала ее к себе, пряча в складках своего пальто. Лин селят в пустую комнату над кабинетом врача, и оттуда ей слышно, как приходят и уходят пациенты, как на улице болтают мамы с колясками.