Сквозь объектив - Соня Фрейм

Он вернулся через несколько минут со знакомой камерой в руках. На нем самом были рваные на коленях джинсы и очередная черная майка. И сегодня в лице как будто появилось что-то новое. Перемена была почти неуловимой, но я изучала его не менее внимательно, чем он меня. И не могла не заметить: это было в его глазах. Холод в них казался разреженным, и проглядывала странная задумчивость. Что-то мягкое появилось и в темной, четко очерченной линии бровей, и в высоких холодных скулах…

Или я стала к нему привыкать?

Я стала его очеловечивать. Кажется, относиться к нему как к злобному ублюдку я уже не смогу.

— Что-то ты подобрел, — протянула я.

— Погоди, мы только начали, — ответил он и наконец поднял голову от камеры, которую все это время настраивал. — Давай сделаем так: мы просто с тобой поболтаем, и я в это время буду делать снимки.

Я кивнула. Значит, ты хочешь увидеть человеческую душу? Попробуем тогда ее выговорить.

— Будет жалко, если ничего не выйдет, — заметила я.

— Тогда, может, и души нет… — последовал рассеянный ответ.

Странный, увлеченный Кай, складывающий из льдинок слово «душа». Найти бы Герду, которая всыплет тебе за твои безумные идеи. Но Герды не было. Зато была я.

Присев на кровать, я прислонилась к стене и уставилась в его объектив.

— Даже не знаю, что тебе можно рассказать. Ты мне вчера чуть ли не диагноз поставил. Что еще я могу добавить?

Кай снисходительно улыбнулся, прикрыв один глаз, а его палец нажал на кнопку. Раздался трескучий щелчок.

— Всегда есть что рассказать. Это ты мне сказала, между прочим. И потом, одно дело видеть все, а другое — когда тебе сами все выкладывают. Давай, Марина. Я не хирург, чтобы препарировать тебя, как лягушку. Откройся мне сама.

— Да брось. Ты начал меня препарировать с первых же минут, — усмехнулась я. — Ты знаешь, я ведь довольно скрытный человек. Никто обо мне не может сказать что-то внятное. Ну, Марина. Какая-то взбалмошная богатая девица. У меня дорогие шмотки. Капризный характер. И пустое сердце.

Эти его слова всплыли сами собой. В ответ два щелчка.

— Звучит надуманно. Кто это тебе сказал? — наконец поинтересовался он, подобравшись чуть ближе.

— Почему ты думаешь, что это не мои слова?

— Потому что ты не говоришь о себе. Только повторяешь, что говорят другие.

Я хмыкнула.

— Ладно, доктор Фрейд. Это сказал Макс. Не сказала бы, что я взбалмошная и капризная. Просто часто иду на поводу у своих желаний, но они не такие уж и экстравагантные…

— И чего же ты желаешь?

— Скучных вещей. Ну, кроме того, чтобы сорваться посреди учебы в Амстердам. Например, люблю покупать себе шмотки. Купишь что-нибудь и думаешь, что у тебя началась новая жизнь. Или любимые книги. Если я вижу любимую книгу в новом переплете, покупаю ее снова.

— Господи, какая невинность.

— А ты думал…

— Да, все интересуюсь у самого себя. — Кай продолжал сосредоточенно крутить объектив. — Кто твои родители? Судя по твоим словам, очень влиятельные люди.

— Отец — генеральный директор корпорации зла. Мама — жена генерального директора.

Щелчок.

— Суховато.

— А чего ты от меня ждал? — уже не особо себя контролируя, продолжала я. — У нас слишком сухая семья. Но зато есть свои преимущества, ничего не вытекает, нигде не протекает. Фактически стерильная ячейка общества.

— Звучит ужасно.

Еще щелчок.

Я усмехнулась:

— Хочешь подробностей о семейных посиделках? Цитат из новогодних открыток? Вообще такая оценка звучит странно. Ты сам не очень-то похож на человека, у которого нормальная семья.

— Какие у вас отношения? — проигнорировал мой комментарий Кай. — Сейчас и раньше?

Невольно я задумалась. Почему-то хотелось дать точный ответ. Это означало начать озвучивать то, чего я никогда не пыталась сформулировать. От слов обычно одна беда. Стоит родиться слову, как за ним идет осознание — часто невеселое.

— Знаешь… я, если честно, не помню, какими они были. Когда мне было лет десять, дела отца пошли в гору и на нас буквально все обрушилось в один день, хотя на самом деле он всегда очень много работал и вечно всем что-то доказывал. В итоге отец возглавил филиал крупной компании с мировым именем, ну и как будто его настоящая семья теперь там, в офисе. Но и нас от его успеха тоже разнесло по разным тропинкам. Мама всегда говорила, что у нее не хватает времени на себя. И вот теперь она вся в себе. Про чакры она расскажет тебе больше, чем про мои успехи в школе. Я не уверена, что они с папой вообще разговаривают. Мне они постарались дать все, чего у них самих не было — много красивых вещей, свободу и дорогую школу. В некотором роде они большие оригиналы. Их наплевательство настолько искренне, что походит на безграничное доверие. Поэтому я не с ними. Просто… бреду куда глаза глядят. С короной на башке и в полном одиночестве. Меня никто не трогал, я никого не трогала, пока вдруг… какой-то тип не зажал мне рот и не выдрал меня из привычного мира.

Кай ни разу не посмотрел на меня прямо. Только через объектив. Мы вроде говорили друг с другом, но между нами была какая-то преграда. Однако слушая меня сейчас, он слишком долго не нажимал на кнопку, хотя до этого она трещала без умолку. Почему-то захотелось, чтобы он просто посмотрел на меня без этой камеры. Но он снова сделал снимок и отпустил очередной бездушный комментарий:

— Слушай, звучит печально. Богатые тоже плачут?

Я пожала плечами, не видя в своем рассказе ничего экстраординарного.

— А почему бы и нет? Все плачут. Уверена, что даже ты. Вот так и случилось, что мы — семья, которая друг с другом не разговаривает. Даже на праздниках. А как правильно надо это делать… ну, ты понимаешь, быть семьей… мы и сами не знаем, потому что давно об этом забыли. Мне кажется, мы просто уже не хотим усугублять. Знаешь, что самое ужасное, что может произойти между близкими? Неловкость. И ты не можешь прекратить ее испытывать. Неловкость — одно из тех чувств, которые можно остановить, только не делая того, что тебе их причиняет.

В этот раз камера фотографировала без остановки. Кай застывшим взглядом цедил меня сквозь объектив, а его палец жал на кнопку, как автомат. Я невесело усмехалась, глядя на него. Интересно, что же такое появилось в моем лице во время этой исповеди?

Но чувство легкости меня не покидало. Обычно когда приходилось говорить так откровенно, я испытывала один обжигающий дискомфорт. Мне хотелось закрыться, обнять саму себя, чтобы не дать вылиться наружу чему-то лишнему. И несмотря на правдивость, сказанное выражало только какую-то пошлость, теряя свой первоначальный смысл.

С Каем же все звучало так, как должно было. Слова несли именно то, что я хотела сказать.