Нетелефонный разговор - Михаил Танич

Пока парочка оперов ерзала стульями, подполковник рассматривал меня с ленивым любопытством: чего от него ждать?

– Расскажите о вашей контрреволюционной деятельности! – Простенько и со вкусом.

– Это ошибка. Я студент, недавно солдат. В плену не был. Никакой еще деятельностью не занимался.

– Ложь! – Он уже стоял около моей табуретки и держался за гнутую спинку стула, вся его стать выдавала намерение поднять стул в воздух и опустить на мою голову. – Предлагаю чистосердечно рассказать о вашей контрреволюционной деятельности.

Я перед допросом побывал в камере. Меня встретили человек десять бледных, как мел на стене, живущих без воздуха людей. Я положил на стол свою кепочку-восьмиклинку, полную сломанных пополам – по инструкции, а мало ли? – папирос «Наша марка».

– Курите, пацаны!

А потом спросил:

– Здесь пытают?

– Нет, – сказали, – даже не бьют, недавно у них на это дело запрет вышел. Правда, вот одного тут по нахалке искусственно кормят.

«Вот один» был бургомистром города Ейска при немцах. Он единственный вслух и откровенно ненавидел советскую власть. Остальные – молча, про себя.

– Был в Ейске, – говорил ему следователь, – там тебе уже вешалку построили. Люди ждут, когда тебя вешать привезем.

– А я вас ебал! – коротко отвечал арестант и голодал. И его кормили насильно.

…Подполковник Немлихер даже приподнял стул и выпучил глаза. Но я увидел: актер он плохой. И я-то уже узнал в камере: «не пытают и даже не бьют». Табу.

И я повторил ответ:

– Никакой контрреволюционной деятельностью я не занимался. Только вот воевал. – И провел по гимнастерке, на которой был выгоревший след от моих орденов.

Буду легко рассказывать и о тюрьме. Поскольку я все равно считаю свою жизнь счастливой. Если обрубить все ветки подробностей, то останется: пришел с войны живым и приблизительно целым – раз. Пришел из тюрьмы живым и по видимости здоровым – два. Женат сорок четыре года на любимой и красивой женщине. Это вам не три, это три-четыре-пять. Чего тебе еще, чтобы жаловаться и сочинять трагедию из тех небольших испытаний, сквозь которые провела тебя судьба? Между дождинок, почти как Микояна.

На столе у следователя Ланцова лежали горкой раздобытые прошлой ночью на обыске чьи-то вещи, и среди них – немецкие школьные тетрадки в оранжевых корочках. Такие я видел только у Никиты Буцева. Ага! Значит, они и Никиту загребли. Вот так конспирация. Он не знал про тетрадки.

Первый вопрос:

– Назовите ваших друзей!

Ответ:

– У арестованных друзей не бывает!

– А все-таки?

– Маленков.

– Кто?

– Маленков Георгий Максимилианович.

– Еще.

– Каганович Лазарь Моисеевич.

– Пошути-пошути! Вот запишу это в протокол – добавим еще пятерик за остроумие.

– А сколько собираетесь давать?

– Да лет семь схлопочешь. Не жалко.

Хорошенькое начало! Так установились отношения со следователем майором Ланцовым, которого я считал, а теперь, по размышлении, не считаю своим ночным палачом. Работа есть работа. Он допрашивал меня только ночами и строго велел попкам во внутренней тюрьме следить за мной персонально и, главное, не давать уснуть.

Вопрос второй:

– Что вы знаете об Александре Солженицыне?

– Не знаю такого человека.

На самом деле я много слышал о нем от третьего своего подельца, Ильи Соломина. Илюшка с восторгом произносил имя своего командира батареи и друга по войне: «Саня? О! Это – сила!» А сам Солженицын уже года два как был обычным затерянным зэком, никем по сути дела, как можно быть никем только в нашем любимом отечестве. А Илюшка, бывший старшина батареи Солженицына, безродный, приехал с войны в стоптанной своей кирзе к жене командира батареи Наташе Решетовской (командира батареи, а никакого еще не писателя!) и снимал в ее квартире раскладушку на ночь, и очень успешно учился в нашем строительном институте. Он-то и попал в широкоугольный объектив ГБ-шного бдения в городе Ростове-на-Дону: за семьей врага народа Солженицына следили на всякий случай неусыпно.

– И не знаете, что ваш друг Соломин живет на квартире у жены Солженицына?

– Если этого человека зовут Саня, то, может, я и слышал его фамилию. Не более. – Я решил прекратить изображать этакую целку. Тем более следователь подсказал мне, что Илья Соломин, догадываешься, идет с тобой по делу.

– Что ты все за окно глядишь, к трамвайчикам прислушиваешься? Забудь! – сказал следователь. – Тебе туда не скоро. Даже если ты и ни в чем не виноват. Наша организация не допускает брака в работе. Мы – советская власть. Мы! Ясно?

Скучно, и не стану описывать наши ночные посиделки в течение двух месяцев. Его в этой разборке интересовало: восхвалял ли я жизнь за границей (так по инструкции)? А я стоял на своем: да, да, говорил про хорошие немецкие радиоприемники «Филипс» и «Телефункен», но нет, жизнь за границей не восхвалял. Мы перетягивали канат без переменного успеха, его конец становился все длиннее. Этот сценарий был разработан в Москве умельцами, членами Союза писателей, в значительной его части связанного с ГБ. Ланцов говорил опять же по сценарию:

– Ну вот, приемники хвалил, а жизнь за границей не восхвалял? Что же, приемники так вот из жизни и выбросил?

– Ладно, пишите как вам надо! – сдался я на десятую ночь. – Отпустите поспать!

Так и было предусмотрено типовым сценарием такого рода дел. На десятую ночь сломаются.

Никто на нас не клеветал, просто записывали и доносили. Мы не очень и сопротивлялись, понимая в душе, что ведь и правда мы не так любим советскую власть, как об этом пишут в газетах и как мы сами притворялись на экзаменах по политэкономии.

Следствие обычно заканчивалось в положенные сроки. Человека оформляли на 6 – 8 – 10 лет, пусть одумается, да и лес кому-то валить надо, лесоповал, чай, пятилетка на дворе!

У нас в камере сидел высокий, высохший седой старик. Он все время молчал, но когда кашлял, выдыхал такой нестерпимо смердящий запах, что мы задыхались и по очереди ложились на пол, к двери, обитой железом, куда проникал в уголок свежий запах из коридора, там прогуливались вертухаи в бесшумных своих валенках. Я боролся с тюрьмой за старика, которому место в больнице, заодно и за нас, которые чахли от вони в тридцатиградусную жару (июнь 1947) в нагретой от железной сковородки-козырька на окне камеры внутренней тюрьмы.